Алексей Югов - Шатровы

Когда же изъята была вся большевистская пятерка РСДРП и, согласно законам военного времени, ее закатали в Сибирь, то лишь вздохом злой радости и облегчения встретило думское большинство этот приговор: еще бы, призыв к государственной измене — дело не шуточное!

Вот в кулуарах Таврического дворца останавливают один другого двое парламентариев. Оба — упитанно-плотные, кудластые, однако отлично выбритые, при галстуках, в белоснежных, накрахмаленных манишках, в дурно сшитых сюртуках. Видно, что эти — не из числа лидеров: рядовики. Густое оканье выдает в них представителей из каких-нибудь северо-восточных окраин. Провинциальная важность: ну, как же — депутаты Государственной думы! И похоже, что из купцов или промышленников: у одного на пальце массивный золотой перстень с печаткой. Петербуржец бы не надел! У другого под мышкой — желтый шагреневый портфель.

Происходит это как раз близко тех дней, когда стал известен приговор, вынесенный большевикам-депутатам. И естественно, что сразу же об этом и разговор.

Говорил больше тот, что с портфелем, как видно гордящийся своей осведомленностью, а другой только вставлял реплики, спрашивал да возмущался поведением арестованной пятерки.

— Нет, вы подумайте только! — Это говорит с портфелем. — Ведь эти господа хорошие, вся как есть, арестованная пятерка: Муранов, Петровский, Шагов, Бадаев и этот — как его? — Самойлов, — они же только прикидывались депутатами Государственной думы, да, да! Здесь, в Таврическом, среди нас, они, видите ли, депутаты, парламентарии, правда не слишком корректные на трибуне, но это дело понятное, все они выходцы из рабочей среды, и не за это же сцапали голубчиков! А ужас в том, что они, будучи членами Государственной думы, оказывается, нелегальную пропаганду вели! Как вам это нравится?! Они же все, эти ленинцы из РСДРП, они же ведь подпольную агитацию изволили совмещать с думской деятельностью. И после этого кричат о депутатской неприкосновенности! Нет, что-нибудь уж одно: или ты парламентарий, или ты — злостный подпольщик! Перед нами, видите ли, в Думе, они — наши коллеги, сочлены, а вне стен ее у них все другое. Конспирация. Партийные клички. Явочные квартиры. Пароли. Переодевания, парики! И едва они вышли из зала заседаний, как сейчас же они, видите ли, уже не члены как-никак всероссийского парламента, а прежде всего — члены нелегальной антиправительственной организации и творят только волю пославшего их, волю своего центрального комитета. Дисциплина у них, батенька, железная. Да они и с думской трибуны должны были, оказывается, только то и говорить, что им напишет из-за границы их Ленин!

И, потрясая выдержками из обвинительного акта и речей прокурора, из заявлений самих подсудимых, выхватывая эти бумаги тут же, из портфеля, продолжает:

— Подумайте! Забывая о своем депутатском достоинстве, переодетые, проникали на фабрики, в казармы даже и агитировали за свержение! Суд с несомненностью установил: вся эта пятерка ленинцев объехала со своей пораженческой пропагандой чуть ли не всю Россию.

Депутат с перстнем осклабился, пренебрежительно махнул рукой:

— Ну, насчет мира с Германией, без аннексий и контрибуций, — этой проповеди мы и здесь, в самой Думе, можем наслушаться. Об этом теперь у нас и старый ворон Чхеидзе каркает невозбранно, с думской нашей трибуны, к позору нашему, и другой наш меньшевичок, ну, этот заика сладкогласный, щеголек Скобелев, пока Родзянко — слон старый! — не очнется, не погонит их с трибуны.

Депутат с портфелем нахмурился, недоволен, и разъясняет:

— Нет, нет, батенька, мир без аннексий и контрибуций для Муранова, Петровского со товарищи — это лозунг поповский, лицемерный, видите ли. Они в своей прокламации так именно и выражаются. Мира с Германией им мало: наш, мол, лозунг, пролетарский — это гражданская война. Надо, дескать, повернуть оружие против своегоправительства, против своейбуржуазии. Вот они чего, голубчики, захотели! Однако надо отдать им справедливость, смелые, отчаянные парни: им ведь смертная казнь грозила. Прокурор яростно требовал.

— Да и следовало бы!

— Что вы, батенька, как можно! Правительство наше и не посмеет: а какое, мол, это впечатление произведет на демократические круги наших союзников, казнили-де членов законодательной палаты!

— Столыпина бы нам теперь!

— Увы!

— И что же, сознались они в своей преступной деятельности?

— О, как же! Цинично, беззастенчиво. Этот ихний Муранов — видать, коновод — так прямо и заявил: да, агитировал против войны, за свержение царского строя! Оказывается, изъездил весь Урал. Звал к превращению империалистической войны в войну гражданскую. Прокурор ему: «А вы понимали, что вы делали?» — «Да. Я понимал, что я послан народом в Государственную думу не для того, чтобы просиживать думское кресло. Мы знаем, что ваш суд беспощаден. Это есть суд господствующего класса, не суд, а расправа. И пощады не просим!»

— Мерзавцы! А что прокурор?

— А прокурор — молодец! Вот у меня выписка из стенограммы. Послушайте.

Снова расстегивается желтый шагреневый портфель. Вскидывается на нос пенсне.

— Отчитал он их здорово: «Германские, — говорит, — социал-демократы вотировали военные кредиты, оказались друзьями своего правительства. Не пошли против своего кайзера. Социалисты Бельгии и Франции дружно забыли свои раздоры с другими классами, отбросили прочь свои разногласия с правительством и распри и дружно стали под национальные боевые знамена. Сколько их добровольно вступило в ряды армии, сколько их с честью отдало свои жизни за родину, на полях битв!.. А вот наши печальные рыцари русской социал-демократии, они предпочли быть не на скамье депутатов Государственной думы, а на скамье подсудимых! Что ж, они сами выбрали свою участь!»

— Здорово! Здорово! Молодец прокурор! И тут бы им веревочку намыленную. Не смей в военное время бросать братоубийственные призывы! По крайней мере хорошо, что изъяли. Не посмотрели на депутатскую неприкосновенность. Надо бы и этого адвокатишку Керенского, Чхеидзе, Скобелева — всех этих трудовичков и меньшевичков думских — туда же, в Нарым, в Нерчинск: пускай хоть там поработают на оборону, с кайлой в руках! Без всех этих господ у нас, в Государственной думе, куда легче дело пойдет!

— А там, бог даст, и государь переломит себя, пообмыслит, преклонит высочайший слух свой к голосу никогда не изменявшей ему Думы, соизволит наконец даровать стране министерство общественного доверия!

А он и впрямь вдруг да и переломил себя!

Девятого февраля тысяча девятьсот шестнадцатого года, в два часа дня, государь-император всероссийский «соизволил прибыть» в Государственную думу. Это было как раз в день возобновления ее занятий, прекращенных, казалось, уж навсегда.