Леонид Корнюшин - На распутье

— Что король Карл? — спросил царь.

— Посланник его, государь, дожидается приема у тебя. Я так думаю, что его следует принять, — ответил Татищев, держась прямо и независимо, но без напыщенной чопорности Мстиславского. — В союзе с Карлом мы можем много выиграть в тяжбах с Сигизмундом.

Шуйский кисло поморщился — такая речь не шибко нравилась ему.

— Пошто ж лезть на рожон? Скажи посланнику короля Карлуса, бо теперь я, видит сам Бог, не могу изыскать времени, и уж там, как знаешь, прибавь еще что.

— Посол императора Рудольфа ждет изложить тебе, государь, послание его, — морща тонкие губы, надменно проговорил Мстиславский.

— Не время нам хлебать европейскую кашу, — закряхтел Шуйский, расстегивая кафтан, — управиться бы со своей. Князь Ромодановский воротился от шаха Аббаса?

— Да, воротился, — кивнул Голицын; он держался в царской палате не менее надменно, чем Мстиславский. — Аббас ищет союза, дабы мы поддержали его политику с султаном, тогда и разрешится дело с христианскими землями Востока.

— Поглядим покуда, повыжидаем, — сказал царь. — Что делать с Мнишеками?

В палату, стуча посохом, вошел патриарх.

— Выставить в Польшу, как и всех других поляков! — заявил Гермоген.

— Так не можно поступить, владыко, — сказал Голицын, — среди поляков много наших друзей.

Патриарх гневно, сверкающими глазами впился в роскошно разодетого, именитого князя.

— Пошто вспомнил об этих антихристах! О каких друзьях, князь, изволишь говорить? Это Вишневецкий, Олесницкий, Мнишек и иже с ними радеют о России?! Как у тебя поворачивается язык?

— Владыко прав. — Шуйский аж взмок от натуги. — Но нельзя злить польскую шляхту и Сигизмунда. Порешим, видно, так… Олесницкий и Гонсевский останутся в Москве под стражею. Мнишека с дочерью выпереть в Ярославль.

— Надежнее — назад в Польшу, — сказал Гермоген, — от греха подальше. И забрать имущество, коим их одарил расстрига.

— Может быть, имущество не брать? — спросил осторожно Мстиславский.

— Этот пан зело много нахапал, — сказал Татищев. — Будет неповадно другим зариться на русскую казну.

— Имущество, его имение, кое Мнишек нажил здесь, и деньги, взятые из казны, отобрать, — решил Шуйский. — Вишневецкого отправить в Кострому. Но смотрите, чтобы над ним ничего не замыслили дурного. Сему вельможному пану благоволит король. А нам надо об завтрашнем дне думать. Остальных поляков сослать в Кострому и Тверь.

— Но все же владыко верно опасается, — заметил Татищев, — поляки ждут нового самозванца.

— Но и гневить Польшу мы тоже не можем, — изрек Шуйский.

…Посадский люд подстрекали против царя Василия. Шуйского охватила размягчающая душу тоска: он весь как-то разбух и размяк, как толстый каравай хлеба, попавший под дождь. Царь громко, жалостно вздохнул. Мстиславский, стоявший ближе других, воздев глаза к потолку, отвернулся. Рядом, раздувая от возмущения ноздри, тяжело дышал князь Андрей Голицын. Слабость государю не прощается: в эту минуту Шуйский сам вынес себе приговор… Скорбные глаза Татищева говорили, что участь царя решена. Шуйский, сорвав с головы венец, швырнул его к ногам бояр. Туда же полетела и держава.

— Можете искать себе другого царя, раз я плох. Я отдаю державу, ибо вижу ваш подлый умысел.

«Искренне или ради шутовства он говорит — вот что хотел бы я знать? — подумал Татищев. — Если он отважится и правда сымет венец, то он истинно велик и глубок душою, достойный вечной славы». Холопы, возвысившиеся около нового венценосца, поняли, что следовало бы удержать царя. Правитель канцелярии согнулся в три погибели, угоднически воскликнув:

— Каемся и повинуемся, государь! Смерть крамольникам!

Этого-то и ждал Шуйский! Жалобное выражение разом сползло с его широкого, с хищным носом лица. Глаза Шуйского, обычно бесцветные, гневно сверкнули, уже другого чувства, окромя как мести, теперь не было в его душе. Таков обычай всех державных мужей. Для них нет пределов и границ — и это-то неотвратимо вело к гибели царя Василия.

— Сыскать зачинщиков смуты, — приказал жестко Шуйский, — и пускай они на меня не ропщут!

Тень Бориса {13} 13 Тень Бориса… — Борис Годунов (ок. 1552–1605) — русский царь с 1598 г. Женат на дочери Малюты Скуратова, опричника, приближенного Ивана Грозного. Его родная сестра Ирина была женой царя Федора Иоанновича, в период царствования которого Борис Годунов был фактическим правителем. Борис Годунов неожиданно умер 13 апреля 1605 г. После праздничного обеда у него полилась кровь из ушей и носа. Над полумертвым Борисом совершили посвящение в схиму и нарекли Боголепом. Лицо мертвого царя было страшно изуродовано предсмертными конвульсиями и почернело. Почти сразу поползли слухи, что Борис сам себя отравил ядом в припадке отчаяния и мук совести, терзавших его после гибели царевича Димитрия. со дня венчания на престол маячила, как какое-то наваждение, перед Василием Шуйским… Ненавидя Годунова, Шуйский, к своему ужасу, видел, что сам идет по той же гибельной дороге. Не в силах он был посмотреть теперь в глаза первому боярину князю Мстиславскому, да и братьям Нагим тоже: их трясли за крамолу против него зря. Не лежало на них той вины. «Я им докажу свою щедрость. Кто больше нас, Шуйских, терпел от Бориса? А я велю перенесть его прах и с почестью похоронить в Троицкой лавре. Годунов… все же достоин того…»

Решая увековечить память о Борисе, Шуйский боялся признаться себе, что не ему он замыслил воздать хвалу, не ему воздавал должное за крупные государственные дела — себе. Одной были они виты веревкой, и хоть на совести Василия Ивановича не было крови царевича, но была подлая ложь о его смерти. Как и Годунов, он малодушничал на троне.

Гермоген, выслушав его замысел, не возразил, но заметил:

— То ничего не дает, — прибавив: — Борис ушел ко Господу с великим грехом…

— Тот грех, владыко, рассудит Господь, и ныне про него вспоминать не надобно, — возразил Шуйский.

…Жизнь Ксении Годуновой тащилась по унылой, беспросветной дороге {14} 14 Жизнь Ксении Годуновой тащилась по унылой, беспросветной дороге… — После смерти отца и гибели матери и брата ее, по одним сведениям, тотчас же постригли в монастыре во Владимире под именем инокини Ольги, по другим — она оставалась в Москве в Девичьем монастыре для временного удовольствия и забавы новому молодому царю — Лжедмитрию I. По описаниям современников, дочь Годунова была редкой красоты, тип русской красавицы — «белолица, румяна, полнотела, росту среднего, с черными глазами, с густыми, сходящимися вместе черными бровями, длинные волосы лежали по плечам», но «более всего она блистала красотой, когда плакала». . Затворясь в Новодевичьем монастыре монахиней, она ушла навсегда от злого безжалостного мира. Ей некого было там, за монастырской стеною, жалеть. Некому было жалеть и ее. Все дорогое, близкое было погублено, и с того черного дня, когда на ее глазах заговорщики убили мать и брата Феденьку и Молчанов палашом вывалил милому брату кишки, — с того погибельного дня Ксения дала обет не выходить из сей обители. Теперь только и было одно утешение — горячая молитва, обращенная к Господу. Один Бог жил в ее сердце и помыслах. Крохотная келья, где в углу теплилась лампадка пред ликом Божией Матери, молитвы, послушания и посты, тихие, безропотные речи — это все, чем она жила. Но, казалось, рок преследовал Ксению.