Леонид Корнюшин - На распутье

— Король вам отомстит за нас! — взъярилась Марина.

— Успокойтесь, пан Мнишек, — сказал Голицын, — ни тебя, ни твою дочь никто не тронет. Вы получите полную свободу.

— С тем лишь условием, — прибавил вежливо, но с твердостью Татищев, — что король Сигизмунд не будет грозиться нашему государю, царю и великому князю всея Руси Василию. Наш государь надеется, что пан Мнишек напишет грамоту королю.

— Я — ваша царица, и вы — мои подданные, — взвизгнула совсем не по-царски Марина.

— Наша царица, — по-кошачьи мягко ответил Татищев, — княжна Мария Буйносова-Ростовская.

— Запомните, пан Мнишек, что мы здесь сказали! — жестко выговорил Голицын. — Коли загрозится войной Сигизмунд — вам будет худо! — И с тем бояре удалились.

Вошедший приказный объявил Мнишекам:

— Сейчас вы поедете в Ярославль.

— Я не желаю! — вскинулась Марина, готовая вцепиться ему в горло.

— Не шали, пани! — осадил ее низкорослый парень. — С вами поедет одна служанка. Колымага вас дожидается. Выходите.

…Так проходит мирская слава.

Льва Паперзака и его семейку не взяли ни глад, ни пожар, ни перемена царей — они даже не отощали. Но самым дорогим капиталом оказалось не добытое злато-серебро да дорогие камешки, не богатые тройки и шубы, — все это добришко не шло в сравнение с одной холопьей душой — с Василием, сыном Авдеевым. Такая мысль в голове у Паперзака укрепилась месяц назад, когда один купец посулил громадные деньги за икону Пречистой, написанную Василием. Паперзак решил любой ценою удержать в холопстве на своем дворе талантливого парня. Больше же всего он боялся, что кто-нибудь из пронырливых, Мильсон или же хитрый Шенкель, перекупят Василия, хотя это и воспрещалось законом. Правда, между ними, близкими по вере и крови, существовал тесный союз, однако своя рубаха ближе к телу. С Мильсоном, Шенкелем и другими жившими в ближних посадах сородичами он, в случае чего, поладит. С родовитыми москалями тягаться Паперзак опасался.

Жизнь Василия тащилась без просвета. Кабальное житье у Паперзаков было хуже тюрьмы. Срок, который он обязан был находиться в кабальном холопстве, давно кончился, но хозяин выставил ему такой долг серебром, что добыть деньги для откупа не могло быть и речи. Где он, имевший одни чиненые портки да опорки, мог взять эти деньги? Василий все же порешил любой ценою получить вольную.

Как-то в полдень его позвали к хозяину. Паперзак, в красной ферязи [9] Ферязь — долгое платье с длинными рукавами (мужское и женское) без воротника и перехвата в талии. , священнодействуя, сидел за уставленным закусками столом. Тут же сидела и дочка его, задравшая подол, так чтобы Василий мог видеть ее толстые ляжки. Дева давно уже похотливо поглядывала на сего малого, горела желанием согрешить с ним, но Василий смотрел мимо нее, и это злило хозяйскую дочь. Посоветовавшись с женой, Паперзак решил освободить Василия от черной работы по двору, засадив его с утра до ночи за писание картин и икон, за которые, как он надеялся, можно было выручить хорошие деньги.

— Такого холопа нету во всей Москве, — увидев в дверях Василия, раскатился Паперзак. — Ей-богу, не вру! Вот чтоб мне не есть мацы, пусть отсохнет мой язык, если я вру. А раз я такое говорю, значит, так и есть, и лишнего ничего. Ты меня, Василий, знаешь: чего Паперзак хочет — того Паперзак добьется, а чего Паперзак не хочет — того он желает другим. Садись за стол.

В дверях появилась жена Паперзака, Ядвига, безмолвно уставясь черными как ночь глазами на холопа. Василий с достоинством стоял, не желая воспользоваться их милостью. Паперзак поперхнулся, потер короткие пальцы, помахав перед своим лицом указательным правой руки:

— Вижу, вижу: не хочешь наш хлеб-соль, хотя мы хлебосольные хозяева и любим угощать других.

— Зачем меня позвали?

— Ты знаешь толк в ремесле, и мы ценим твои руки. Потому хотим тебя от тяжелой работы избавить, чтобы ты писал красками портреты всех наших сродственников и иконы тоже.

Василий улыбнулся:

— На это меня уже сватали, да я отказался.

— Кроме еды и одежды, я тебе буду немножко платить денег, — словно не слыша его возражений, продолжал Паперзак.

Василий стал горячо его упрашивать:

— Пан Паперзак, выпусти, Бога ради, меня на свободу! Выдай мне, Христом прошу, безденежную кабалу [10] Кабала — всякое срочное письменное обязательство. Зовут кабалой и сам долг. Холопы продавали себя навек или на выслугу, шли в кабалу за долги. !

— Как можешь ты, холоп, взявши на себя кабалу, говорить так?

— Но Судебник [11] Судебник — свод законов. не велит держать человека у господ на дворе — у кредитора. Об том есть «Служилая кабала».

Паперзак хлопнул себя по толстым ляжкам, как это делают бабы, изготавливаясь к брехотне.

— Ах, такой-сякой! Уплати долг! — Он назвал такую кабалу, что у Василия потемнело в глазах.

— Когда ж я у вас брал такие деньги?

— Малый прикинулся дурным и не знает, что его прокорм стоит! — взглянул Паперзак на жену, и та согласно покивала головой.

— Одежда на тебе — тоже наша, — сказала она.

— Может, немножко сбавить? — сказала дочка Паперзака. — Хотя бы совсем немножечко?

Но отец взглядом заставил ее замолчать.

— А ты мне рез [12] Рез — прибыль, проценты, первоначальное значение — зарубка, надрез. Другое толкование: верхний слой, вершок товара, который удерживается как сбор. платил?

— Мне нечем платить. Отпусти меня так. За прокорм я с утра до ночи работаю. Отпусти, ради Христа!

Но он видел, что его горячая мольба вызывала у Паперзака не сочувствие, а лишь насмешку, и ему сделалось стыдно, будто просил у них милостыню, однако мечта о воле заглушала стыд.

— Уплати долг — и ступай куда глядят глаза. А если не будешь дураком, подумаешь хорошо своей головой, то станешь малевать красками. Тогда, может, скину малость твой долг. — И он показал полмизинца.

— Кисти в руки не возьму, — отрезал Василий.

— Пошел вон! — Улыбка сползла с губ Паперзака. — С двора далеко не отпускать! Сторож чтоб караулил ночью, — приказал он старшему над дворовыми.

С этого времени жизнь Василия у Паперзаков сделалась невыносимо постылой: кроме выгребания ям с нечистотами, в его обязанности входило чистить хлев, пилить и колоть дрова. А лето было душное, с грозами, а в черной пустоте обнесенного дубовым забором двора стыла гробовая тишина; едва ложились сумерки, как закрывали наглухо ворота, выходили с колотушками сторожа, — и в таком сонном, тупом однообразии минуло лето. Лишь в воскресные дни Василия выпускали в город; он ходил по церквам, жадно вглядывался в прохожих, в юродивых и калек, всегда сидевших на папертях, и душа его наполнялась отзвуками жизни. Осень отстояла теплая, посады туманились в сырой мгле, по подворьям орали петухи, кровенели рябины, налились ржавчиной березы, — и в такую пору Василия с особой силой тянула даль… Грезилась иная земли, ласковые люди. Но, стряхнув видения, видел все то же…