Леонид Корнюшин - На распутье

Мстиславский и Василий Голицын вели хитрую игру с сидевшими уже порядочное время послами Сигизмундовыми — князем Друцким-Соколинским и Витовским. Эти ловкие и изощренные царедворцы жали на сих влиятельных бояр, чтобы они уговорили царя и тот склонился бы освободить всех знатных ляхов. Послы Гонсевский и Олесницкий, которым снова дозволили явиться в Кремль, привезли королевскую грамоту; хитрые поляки хлопотали лишь о вывозе из России своих радных панов, но, как они ни драли глотки и ни стучали ножнами, им все же бояре навязали договор с такими условиями: всем ляхам и сандомирскому воеводе Мнишеку со своей дочерью покинуть пределы России. Марине ни ныне, ни впредь не называться царицей Московскою. Ни отцу ее, ни ей не иметь никаких сношений с засевшим в Тушине обманщиком. Когда договор утрясли, Мстиславский и Голицын погнали коней в царскую ставку на Пресню. Василий принял их перед трапезой.

В ставку царя был срочно вызван и князь Владимир Долгорукий. Князь был крепок телом, как ранний глянцевитый огурец, налитый свежими соками земли и еще не надкушенный.

— Князь, — сказал царь Василий, — возьмешь дружину в тысячу человек. Доставь панов до границы. Мнишека с девкой тоже. Да гляди, князь, чтобы в сохранности.

— Каких же панов, государь, мне выпроваживать? — спросил Долгорукий. — Рожинский со своим ворьем тоже выйдут из наших пределов?

— Рожинскому и другим панам, что примкнули к злодею, велено немедленно оставить его и впредь не приставать к бродягам, которые вздумают именовать себя царевичами российскими. Так записано в договоре.

Долгорукий улавливал смысл слов царя, а он сводился к тому, что поляков от козней должен удержать свиток договора, что было равносильно честному слову вора.

— Ты веришь полякам? — снова попытал Долгорукий.

— Ступай, делай, что велено, — нахмурился Шуйский, вставая с кресла.

Шуйский еще не знал, что «царица» со своим отцом вовсе не помышляла покидать Московию. Тут была пожива, могла воротиться власть, а дома — тихое, никчемное житие и забвение.

Дня через два послы известили царя Василия о своем согласии, чтобы все польские силы покинули самозванца.

Царь Василий тут же отправил грамоту гетману Рожинскому — сулил заплатить его наемному воинству те деньги, которые задолжал им самозванец.

— Так и передай Шуйскому, — сказал, посмеиваясь, гетман, — что рады без памяти его щедрости и уведем завтра ж свои отряды из Тушина — как только получим обещанные деньги.

Своим же воинам прибавил:

— Придется слепому дураку горько от нас наплакаться!

Две недели таилось зловещее затишье, но ночью 25 июля гетман Рожинский ударил по Скопину врасплох, тушинцы загнали царское войско на Пресню, захватили весь обоз, но подоспевшие стрельцы отогнали рати Рожинского назад.

На том пока и затихло… От Пресни, когда тянул ветер, наползало трупное зловоние… Весь июль тушинцы и днем и ночью при свете факелов рыли рвы, сооружали башни и ворота, городили дубовый тын. Иноверцы из-под Москвы, чуя добычу, большими и малыми отрядами потянулись в тушинский лагерь. Войско вора каждый день усиливалось, паны Бобровский, Андрей Млоцкий и Выламовский привели в его стан каждый до тысячи конных. На подмогу к Тушину двинулся и Ян Сапега, заявивший в Смоленске:

— Идем в чужие государства против его королевского повеления. У нас свои головы на плечах, и мы добудем славу великой Польше.

Известие о выступлении Сапеги приободрило самозванца: он написал сему знатному пану: «А как приедешь к нашему царскому величеству и наши царские пресветлые очи увидишь, то мы тебя пожалуем нашим царским жалованьем».

Посланный искать Мнишека с дочерью канцлер Валавский, нагнав их в ста верстах от Белой, отчего-то не воротил, заявивши царьку, что не нашел их. Самозванец вызвал к себе Зборовского и Стадницкого, эти шляхтичи были надежнее других, и сказал им:

— Коли привезете Марину — будете в большой милости у меня, не привезете — повешу!

Князь Долгорукий с тысячным отрядом, охранявшим Мнишеков, послов Олесницкого, Гонсевского и других важных панов, спешно двигался к западной границе через Углич и Тверь.

Под Белою воевода велел остановить отряд на ночлег. Город лежал в трех верстах. Отряд расположился на окраине большого села, выставив надежные караулы. Долгорукий ночевал в крайнем дворе богатого мужика. Он трапезничал, когда вошел пан Мнишек. Долгорукому приходилось встречаться с пронырливым паном в Москве, и он не любил этого хитрого корыстного шляхтича.

— Не даст ли добжий пан мне какой-нибудь еды? А то государыня совсем голодная, — сказал Мнишек, придя, однако, не с этой целью: он хотел выяснить, что делается в Москве и как московиты относятся к его дочери.

— Не похоже, чтобы ты, пан Мнишек, голодовал со своей дочкой. У меня остались обглоданные кости, могу их отдать.

— Смотри, князь, не пожалел бы. Русские любят мою дочь-царицу.

— Не неси чепухи, ясновельможный пан, — усмехнулся Долгорукий, — твою иноверку-дщерь ненавидят!

Ближе к рассвету на отряд, как туча, навалились поляки, посланные из Тушина, ведомые Зборовским и Стадницким. Отряд Долгорукого разбежался в какой-то час, сам воевода без сапог едва сумел вырваться на коне погнал в Москву.

Марина встретила Зборовского и Стадницкого как освободителей — на глазах блестели слезы. Мнишек тоже прослезился, когда Стадницкий протянул ему грамоту самозванца. Дочитав до того места, где писалось: «Спешите к нежному сыну. Не в уничтожении, как теперь, а в чести и в славе, как будет скоро, должна видеть вас Польша», — старый хитрец зарыдал:

— Бог услышал молитву нашу!

— Ах, я так и знала, что он спасся… — проговорила «государыня».

Мнишек воспрянул духом:

— Надеюсь, что Димитрий… мой зять, не забудет о своих дарах. Все мне обещанное должно быть отдано. Я не гонюсь за богатством, но я с дочерью много настрадался.

Вечером в стан явился усвятский староста, гетман Ян Петр Сапега, обвешанный оружием, в сапогах из буйволовой кожи, злой и бесстрашный, как черт, рыцарь, кинувшийся в Россию искать не столько наживы, сколько славы и приключений. Сапега двигался к Тушину с семитысячным отрядом. Он надменно оглядел всех.

— Тянуть дальше, пан Мнишек, и не в твою, и не в пользу нашего короля: надо ехать, — сказал Сапега, бесцеремонно усевшись перед Мариной.

— Если отдаст мне Северскую землю, то зятем я его признаю, — заявил Мнишек.

— Нашему королю и магнатам нужно, чтобы этот человек сел на трон Московии. А Марине следует обвенчаться с ним тайно не откладывая.

Духовник Марины, старец-иезуит с провалившимся ртом, тихо сидевший около двери, успокоил Мнишека: