Леонид Корнюшин - На распутье

Вор на троне, верно, сидел некрепко. От самозванца отошли Галич, Кострома, Вологда, Белоозеро, Городец, Кашин с Бежецким Верхом. Но вскоре пришла хорошая весть: Лисовский взял с раскату Вологду и Галич, опустошив их до того, что все разбежались. На север выступил воевода Вышеславцев, вскоре разгромивший наголову Тышкевича, взяв Ярославль и Углич. В это же время самозванец получил худое известие о страшной казни своего ставленника в Костроме — воеводы Дмитрия Мосальского. Тому отрубили руки и ноги, а обрубок кинули в реку.

Каждый день, с утра до вечера, у царька сидели советники — князь Звенигородский, мужчина сытый, с тугими щеками и бабьими ляжками, князь Дмитрий Трубецкой — с лицом кутилы и отчаянного игрока в судьбу-орлянку. Тихо входил похожий на мрачный призрак дьяк Сафонов. Этот был нем, как камень, а когда шевелил серыми длинными губами, то вор впивался в них, боясь упустить хоть одно слово, — дьяк предостерегал, что ему надо бояться не столько Василия Шуйского, сколько коварного гетмана. Гетман же не являлся. Оправившись от раны, надменный, налитый пивом, он сидел в покоях, якшаясь только со своими. Самозванец чуял заговор.

— Какой ты царь! — взорвался Рожинский, когда самозванец пришел к нему жаловаться. — Тебя все величают вором, и ты не надейся на польского короля. Всяк знает тебе цену.

— Как смеешь ты таким рассобачьим языком говорить с царем московским?!

В тот же день Звенигородский сообщил ему:

— Новгородцы отбили наступление нашей рати. Князя Семена Вяземского повесили.

Самозванец, к его удивлению, остался спокоен:

— Слыхал, что Шубник снюхивается со шведами. Из этой каши ему не вылезти.

Слуга доложил, что в таборе измена и государя просит торговец Соломон Гангус, поставщик провианта, сукон, пороху и снаряжения для войска.

— Кто этот Гангус? — спросил ворчливо Лжедимитрий.

— Торговый человек…

— Пусть войдет.

Гангус вошел, усердно согнув спину, проговорил с большой почтительностью:

— Имею честь приветствовать великого государя, истинного цесаря.

Мышиные глазки самозванца живо забегали, сверкнули огоньками — не то от удовольствия, что его так величали, не то от напряжения.

— Представ пред ваши светлые очи, хочу засвидетельствовать свое почтение и пожелание поскорее утвердиться на престоле отца своего.

— Не хитри, Гангус, со мною. Говори, чего ты просишь? — Самозванец хмурил свои захватившие половину его низенького лба широченные черные брови.

— Буду век молить за ваше величество, если соизволите дать мне охранную грамоту на беспошлинную торговлю. А уж я со своей стороны вашему величеству отслужу… Я уже сколько доставил тушинскому войску сукон, пороху и съестных припасов, и еще больше доставлю, не в пример тем сквалыжным панам — полковникам и ротмистрам. Но я — червь смертный, и у меня в Польше трое маленьких деток, а моя жена Сара, ваше величество, такая мотовка…

— Я дам тебе грамоту. Дам тебе поместье около Тушина, и если будешь ревностно мне служить, то возведу в княжеское достоинство.

— Уж я вашему величеству отслужу! — заверил Гангус, прикладывая руку к тому месту, где у него был вшит в кафтан узелок с бриллиантами и золотом, чтобы проверить, на месте ли он. — Может, по истечении времени, когда сядете в Кремле, я в своем имении по вашему царскому изволению построю синагогу?

Самозванец, нахмурясь, оглянулся на дверь.

— Про то, пан Гангус, рано говорить… — И он выпятил грудь, что делал всегда, давая понять об окончании аудиенции.

— Михайла, вся надежа на тебя. Езжай сей же час в Новгород. Добейся помощи от шведского короля. Проси у послов Карлуса пособленья. Сигизмунд — наш враг, враг и Карлусу. Нам погибель, ежели ты не добьешься от шведов поддержки войском. Заключим на любых условиях вечный союз со Швецией! Видит Бог, не нужно было дважды отвергать помощь короля Карлуса.

Скопин понял, на какой тяжелый шаг решился царь, бросив вызов Сигизмунду: польский король сидел близко, тогда как шведы находились за морем.

— Сигизмунд развяжет большую войну с Россией, — предостерег его Михайло Васильевич, — при нынешнем положении мы не отобьемся от него.

— Выхода у нас другого нету. С Богом! — Шуйский осенил племянника широким знамением.

Рослый, молодой, но уже прославленный во всей Московии племянник был люб и одновременно внушал опасение царю Василию: в нем он видел сильного соперника.

— Я боюсь оставить войско, — высказал опасение Скопин, — кто знает, что тут найду, когда ворочусь?.. Смогу ль тогда защитить и тебя и Россию от этого ворья?

— Да поможет Господь нам, мы все, племянник, в его воле.

— Однако, государь, стереги крепко пути к Москве, накажи воеводам, чтоб не ротозейничали. Чую, быть сильной сшибке. И скажу, государь, прямо, хочешь — сердись, хочешь — казни: твой брат Дмитрий все проворонит, ему нельзя доверять рати! А Иван — тот стелется перед хищными панами.

Василий Иванович, как ни неприятно было слышать такое суждение о сродственниках, не возразил племяннику, знал, что тот говорит правду.

…Михайло Васильевич себе в помощники взял четырех воевод и конвой. Шли весь день рысью. Догорал душный, в бездождье, суховейный август. Знойная сушь стояла над некошеными побуревшими травами. Остро, духовито на припеках пах полынок и чабрец. Гнулся к земле хлебный колос, но редко попадались мужики на нивах, все разбегались при их приближении. Людишки были до смерти перепуганы. В пути стало известно, что Ивангород перекинулся к самозванцу. Во Пскове только что уселся воеводою Плещеев, и народ овечьим стадом целовал крест, присягая тушинскому вору. У въезда в Орешек Скопина и его отряд остановили стрельцы:

— Убирайся, княже: воевода Михайло Салтыков не велел вас пущать. Мы стоим за Димитрия.

В Новгороде Великом ударили было в набат, на стогны [40] Стогны — площадь, улицы в городе. высыпал народ. Митрополит Исидор, худой, распаленный, посулил:

— Именем Господа прокляну вас, ежели будете смутьянить супрочь великого воеводы Михаилы Васильевича! Новгород всегда стоял за Шуйских.

Скопин перегнулся с седла к бунтующему купцу:

— Шляхту захотели посадить себе на шею?

Народ кое-как угомонили. За пыльные колокольни и тыны опускалось солнце. Наутро к воеводе был доставлен посланец графа Манфельда, Моне Мартинсон, — галантный кавалер с толстыми ляжками и тройным подбородком. Моншу Мартыныча поили крепкими винами день и ночь, у того уже отвисла челюсть, но он лишь посмеивался, помахивал куценькой ручкой, тряс бородкой:

— Секретаря его величества нельзя провести.

Когда Мартинсон протрезвел, сумели-таки договор учинить, — шведы обязались выслать царю Василию вспомогательный пятитысячный корпус Делагарди: три тысячи пехоты и две тысячи конницы, да еще порядочное число наемников, — с платой по 100 000 ефимок в месяц.