Торнтон Уайлдер - Мост короля Людовика Святого. Мартовские иды. День восьмой

Однако не забудьте своего обещания. Не смейте в нее влюбляться. Если я увижу хоть малейший признак этого, я откажусь вам помогать и расторгну наше пари.

Разорвите эту записку, а лучше верните ее своему посланцу, чтобы я могла ее уничтожить.

(28 октября)

С какой радостью, дорогой мальчик, я узнала, прочтя твое письмо, что могу тебе писать. И даже могу тебя навестить. Разреши мне приехать сразу после Нового года. Все мои мысли теперь заняты церемониями (в честь Доброй Богини); потом мне надо вернуться на ферму, привести в порядок счета за год и приглядеть за Сатурналиями в нашей горной деревне. А после этого я двинусь на юг — и с какой радостью!

Ты пишешь, что у тебя хватает времени на чтение длинных писем, а у меня его в избытке, чтобы такие письма писать. Но это письмо, надеюсь, не будет длинным; я просто хотела подтвердить получение твоей весточки и рассказать о вчерашнем вечере, что тебе, по-моему, будет интересно. Ты уверяешь, будто у тебя есть источники, которые сообщают о событиях, происходящих в Риме, поэтому я ограничусь описанием того, что я наблюдала сама и о чем ты вряд ли узнаешь от других.

Вчера был прием, на котором царица Египта открыла свой дворец для римлян. Тебе, несомненно, расскажут о роскоши обстановки, прудах, представлениях, играх, сутолоке, угощении и музыке.

Я обрела нового друга там, где меньше всего ожидала его найти. У царицы, может быть, и есть причины добиваться моего расположения, но, надеюсь, меня нелегко обмануть, и, по-моему, наш интерес друг к другу не был притворным — мы ведь такие разные: этот контраст при малейшем недоверии может породить презрение и насмешку, а при малейшей доброжелательности — необыкновенно приятную дружбу.

Я приехала на лодке с племянником и его женой; у ворот, копирующих Фивейский храм Изиды на Ниле, нас приветствовала царица. Тибр стал совсем египетским и по-новому красив, как и царица. Кое-кто это отрицает; право же, они ослеплены предубеждением. Кожа у нее цвета самого лучшего греческого мрамора и такая же гладкая, глаза карие, большие и очень живые. И они, и ее низкий, богатый переливами голос вселяют ничем не омраченное ощущение веселья, здоровья, счастья, ума и уверенности в себе. Наши римские красавицы были в изобилии, но я заметила, что и Волумния, и Ливия Долабелла, и Клодия Пульхра держались натянуто, чувствовали себя неловко и словно не могли побороть раздражения.

Царица, как мне объяснили, была одета богиней Изидой. Драгоценности и вышивка на платье — в синих и зеленых тонах. Она сперва провела нас по садам, давая объяснения главным образом Помпее, которая, как ни обидно, словно оцепенела от страха и не знала, что отвечать. Царица очень проста в обращении, и все, кто с ней сталкивается, должны бы чувствовать себя непринужденно, как это было со мной. Она подвела нас к трону и представила нам вельмож и дам своего двора. Потом обернулась и стала приветствовать длинные ряды гостей, ожидавших своей очереди, пока она оказывала знаки внимания диктатору.

Я собиралась пораньше вернуться домой и лечь спать, но задержалась со своими сверстницами, глазея на бесчисленные развлечения и пробуя необыкновенные лакомства (к ужасу Семпронии Метеллы, уверявшей меня, что они отравлены). Вдруг я почувствовала, что меня взяли за руку. Это была царица: она спросила, не хочу ли я с ней посидеть. Мы прошли в нечто вроде цветущей беседки, обогреваемой жаровнями; царица посадила меня рядом на кушетку и, немного помолчав, с улыбкой заговорила:

— Благородная госпожа, у нас в стране есть обычай: когда две женщины встречаются, они задают друг другу кое-какие вопросы.

— Я счастлива попасть в Египет, великая царица, и следовать обычаям этой страны, — ответила я.

— Мы спрашиваем друг у друга о детях и тяжело ли проходили роды.

Тут мы обе разразились смехом.

— Да, это не в римских обычаях, — сказала я, подумав о Семпронии Метелле, — но ваш обычай мне кажется разумным.

И я рассказала ей про моих детей, а она про своих. Она вынула из стоявшего рядом шкафчика прелестные портреты двух своих детей и показала мне.

— Все остальное, — прошептала она, — словно мираж у нас в пустыне. Я обожаю своих детей. И хотела бы родить целую сотню. Ну что на свете сравнится с этой милой головкой, с этой милой душистой головкой? Но я — царица, — сказала она, глядя на меня глазами, полными слез. — Я должна путешествовать. Я должна заниматься сотней других дел. Есть у вас внуки? — спросила она.

— Нет. Ни одного.

— Вы меня понимаете?

— Да, ваше величество, понимаю.

Мы сидели молча. Дорогой мальчик, такого разговора с нильской колдуньей я не ждала.

Нас прервал племянник, который подвел Марка Антония и актрису Кифериду. Увидев, как мы сидим в слезах среди громкой музыки оркестров и пламени огромных факелов, они явно удивились.

— Мы разговаривали о жизни и смерти, — сказала царица, поднимаясь и отирая рукой слезы. — Мой праздник от этого стал только веселее.

Она как будто не заметила моего внучатого племянника и обратилась к Кифериде:

— Милостивая госпожа, один большой знаток говорил мне, что никто так прекрасно не изъясняется по-латыни и по-гречески, как вы.

Письмо мое все равно получилось чересчур длинным. Я тебе напишу еще раз до нашей встречи. Твою последнюю просьбу я, конечно, выполню неукоснительно. Твое письмо и возможность поехать к тебе доставили мне большую радость.

(28 октября)

Я с радостью предвкушаю, милый друг, поездку к вам в декабре. Мы будем болтать, читать, и я снова взберусь на все горы и спущусь во все бухты. Никакой холод и никакие бури меня не испугают.

Вчера ночью произошло событие, которое делает эту поездку еще более желанной. Долгая и дорогая мне связь оборвалась; пробил колокол, музыка смолкла. Вы — единственный человек, который от меня об этом услышит. Вы столько слышали о том, как она развивалась, а теперь узнаете, и как она кончилась. Наша жизнь с Марком Антонием, продолжавшаяся пятнадцать лет, пришла к концу.

Задолго до приезда египетской царицы Марк Антоний стал насмехаться над ее репутацией обворожительницы и проницательной женщины. Он хвастал, будто вывел из себя диктатора, сказав, что он не поддастся чарам Клеопатры, которыми она побеждает менее стойких людей. Мне как никому дано было наблюдать, с каким невиданным терпением относился диктатор к своему легкомысленному племяннику, хотя терпение его не раз подвергалось более тяжким испытаниям, чем то, о котором я рассказываю, но, правда, не более досадным.

С тех пор как царица приехала, Марк Антоний зачастил к ее двору, и мне сообщили, что он донимает ее своими шутливыми ухаживаниями. Царица, по-видимому, не отвечала на его дерзости высокомерным кокетством, чего можно было бы от нее ожидать; несколько раз в присутствии придворных она гневно одергивала его. По Риму пошли пересуды.