Юлия Яковлева - Краденый город

– Отдыхай, – все улыбалась женщина.

Перетащила на плиту огромную кастрюлю с водой. Не кастрюля, а царица кухни. Огонь под плитой тотчас накинулся на работу.

– Отдыхай, пока я хлопочу.

И он словно услышал Танин голос: «Тут какой-то подвох, я просто пока не поняла какой». Но мысленно отмахнулся: «Иногда, Танечка, апрель это апрель, а хорошие люди и правда хорошие». Тане во всем мерещатся подвохи…

С мамой они наверняка найдут и Бобку, и Таню.

Шурка вытянул ноги. Свет от печи сюда не доходил. Углы и потолок уютно обметало полутьмой. Думать не хотелось.

– Ах ты сладкий мой, – приговаривала за работой румяная женщина. А сквозь дрему Шурке мерещилось нечто несусветное: «Такой сладкий, сочный. Только уж больно тощий. Ну ничего… Наваристый».

– Что вы сказали? – распахнул он глаза.

– Я? – та обернулась от кастрюли, улыбнулась. – Ничего.

В руках у нее был половник. А в половнике – Шурка так и взвился – маленькая рука!

Он вытаращил глаза, и морок исчез: из половника торчали какие-то корешки. И впрямь похоже на пальчики. Петрушка, наверно. А может, сельдерей.

– Сельдерей, сельдерей, – закивала женщина, успокаивая.

Но Шурка ведь не сказал ни слова!

– А вы откуда мою маму знаете?

– А работаем мы вместе. Коллеги, значит. Ага…

Врет, понял Шурка.

Женщина наклонилась, открыла заслонку, засунула внутрь кочергу. Там дыбилось оранжевое пламя; вырвался свет, быстро показал Шурке наваленную в углу груду. И топор. И груду… Белых. Обглоданных. Женщина ткнула кочергой и захлопнула заслонку, свет снова спрятался.

Шурка затрясся как заяц.

– Сейчас обед приготовлю, – радушно объявила румяная женщина. Она улыбалась и даже немного облизывалась.

«Это я – обед», – стучало Шуркино сердце. Прыгали и сталкивались мысли: разве такое бывает?.. Людоеды съели Кука… Но в Ленинграде быть не может… Вот отчего она румяная…

Шурка ринулся к кастрюле, сдернул крышку и что есть мочи шваркнул людоедку по голове. Крышка звякнула гонгом, а женщина захохотала.

– Вот мерзавец! Жиру на грамм, а туда же!

Тогда Шурка бросился на кастрюлю-великаншу, толкнул ее изо всех сил. Она тут же ошпарила ему ладони своим горячим боком, но ахнула и съехала с плиты; хлынул кипяток. Раздался яростный вопль. Людоедка закрутилась на месте и упала на колени. Шурка подскочил к ней, нашарил в кармане жилета ключ. Она тянула к нему красные ошпаренные пальцы, но от боли не могла открыть глаза, расправить скрюченное тело, только выла.

Шурка помчался по лестнице вниз. Оступился в темноте, упал, покатился, больно ушибая бока. Но вчувствоваться в боль было некогда; он вскочил и вылетел во двор.

Он уже подбегал к арке, что вела на проспект, как дом вдруг охнул, крутанулся, поехал в сторону всеми окнами и всеми этажами, повернулся, как многоугольная головоломка. И перед Шуркой вместо стены с аркой оказалась стена с темными слепыми окнами. Шурка обернулся: теперь арка темнела сзади, на другом конце двора. Бросился туда. Дом снова охнул, снова повернулся – и снова перед носом глухая стена. Арка теперь манила сзади, и через нее виден был проспект.

– Ах ты гад! – крикнул дому Шурка.

Бухнула дверь, во двор выкатилась людоедка. От нее шел пар.

– Держи! – вопила она.

Дому, кому ж еще.

– Шурка!

Таня! Или снова какой-нибудь обман? Какой-нибудь особенно гадкий…

Таня заглядывала с улицы. А потом шагнула в арку. И встала.

– Беги же сюда!

Дом завыл, напряг все силы, но не мог сдвинуться. Словно Таня заклинила собой его механизм. Он трещал, дребезжал, тянулся всеми своими балками, скрежетал лестницами, завывал пустыми, давно остывшими трубами. И когда Таня дала Шурке выскочить из арки вон и шагнула наружу сама, дом рванул так, что смял, раздавил, расплющил и кастрюлю, и людоедку, и печь, и все то страшное, что скопилось в его недрах.

– Все, – сказал Шурка. – Я не могу. Не могу думать на ходу. Я или иду, или думаю. Давайте сядем где-нибудь.

– Где тут сядешь?

Ленинград – такой город, в котором можно идти часами, прямо или сворачивая в прямые улицы, мимо тесно стоящих в одну линию домов, но совершенно негде присесть. Разве что в парке или на набережной – на гранитных ступеньках, спускающихся к самой воде. Но перед ними расстилался, растягивал трамвайные провода проспект Володарского – до набережной было далеко.

– Давайте хотя бы остановимся.

– Нам надо найти санки, – напомнил Танин знакомый. Он нес Бобку на закорках, придерживая его за ноги.

«Странные у Тани приятели. Что это он все вертится?» – с неодобрением подумал Шурка. На юноше была шинель с обожженной полой. Он всю дорогу старательно поворачивался к ним профилем. «Фигуряет перед Танькой небось», – осудил его Шурка. Впрочем, и в профиль юноша напоминал лося: на что только он рассчитывал с такой физиономией?

– Ну сядем, – вдруг согласилась Таня. – Вот ступеньки, у парадной.

Она смахнула рукой невидимый мусор с гранитных плит. Села, обхватила колени. Шурка плюхнулся рядом.

– Ох, красота… – вытянул он ноги.

Перед ними – посреди проспекта – висела на столбе ржавая табличка с расписанием. Видно, здесь была трамвайная остановка. Когда еще бегали трамваи.

– Вы садитесь, Лютик, – Таня подобрала подол платья.

«Лютик? – мысленно фыркнул Шурка. – Ну и имечко!»

– Я не тяжелый, – сообщил сверху Бобка.

– Ты, Бобка, нахальный, – уточнила Таня.

Чудной Лютик, очевидно, заметил Шуркину реакцию и торопливо объяснил, спуская Бобку вниз:

– На самом деле Людвиг. В честь Бетховена. Но…

– Да уж, сейчас зваться Людвигом, в честь немца особенно…

Таня двинула Шурку в бок.

– Ничего страшного, – поспешил успокоить Людвига-Лютика Бобка. – Я вот тоже не Бобка.

Лютик присел, вежливо отодвинувшись от Тани и опять-таки повернувшись в профиль. «Точно фигуряет», – презрительно подумал Шурка. Бобка тут же втиснулся между ними. Похоже, он проникся к незнакомцу симпатией. «Еще бы: ехал как царь», – все сердился Шурка.

– Он Борис, – коротко пояснила Таня.

– Просто когда я был маленький, меня пеленали, и я был похож на боб, – светски болтал Бобка. – Так мне рассказывали. Но я не против, Бобка так Бобка, пожалуйста. Раз они привыкли.

«Ну Бобка дает! – изумился Шурка. – Какие пули льет!»

– Ты, вообще, где был, Борис? – сердито спросил он. – И что за дрянь у тебя в носу?

Шурка протянул руку, чтобы выдернуть из Бобкиного носа белые клочки. Таня поспешно стукнула его по руке.

– Не трогай. Нельзя. Бобке все время хочется есть.

– Мне тоже хочется есть, – пробурчал Шурка.

– Ты не понимаешь. Бобка здесь может есть все. А этого делать нельзя.

– Нельзя, – подтвердил Лютик. – Если он хоть что-то здесь съест, то никогда уже отсюда не выберется.