Юлия Яковлева - Краденый город

– Как это – все? – не понял Шурка.

– Кусок дома может отгрызть, ручку вон на двери съесть. Что угодно.

– Все?!

– А я так задумал, – спокойно объяснил Бобка. – Когда еще не понял, что здесь все сбывается.

Шурке показалось, что сзади дунуло сквозняком: волосы на затылке зашевелились. Он даже обернулся, но дверь в парадную была наглухо закрыта.

– Мы ведь жаловались ему, что он нас мучает. Вот он теперь и исполняет все наши желания.

– Он?

– Ну город.

– Таня! Не неси ахинею!

– Это не ахинея, – кивнул Бобка. – Мишка тоже так сказал.

– Мишка?!

– Ага. Так и сказал: доигрались, поздравляю.

Мишка! Которого он сам же им и принес! Шурка за голову схватился.

– Слушай, если бы мы тогда не поссорились, мы бы этого поганого мишку сразу вывели на чистую воду, – пробормотал он.

– Мишка не поганый, – вступился Бобка. – Он просто… такой.

– Он Бобку ко мне привел, – без подробностей пояснила Таня.

– Принимайте, сказал, я вам нянькой не нанимался, – вставил Бобка.

Таня кивнула. Уткнувшись подбородком в колени, она будто разглядывала что-то интересное на тротуаре.

– Почему привел? – спросил Шурка.

Таня рассеянно подбрасывала мелкие камешки.

– Из-за Мурочки.

Она уронила камешек.

– Из-за Мурочки?!

Таня кивнула.

Ненавижу детей! Паршивцы. Негодники. Маленькие мерзавцы. Пачкают тебя пластилином. Вы когда-нибудь пробовали счищать с меха пластилин?

Я несправедлив? Спросите кукол, если хотите. Они тоже многое расскажут. Дети – зло. Куклам они стригут волосы, разрисовывают лицо, отрывают руки и ноги. И даже головы!

У меня был знакомый – заводной паровоз. Только познакомиться и успели. Его разбили на второй день. Завели и пустили прямо в стену. Хотели посмотреть, что будет. А потом отломали колесики.

У меня, правда, нет локонов и колесиков. Но мне ничуть не легче!

Крутят тебе уши. Грызут нос. Пачкают тебя краской. Заворачивают в какие-то тряпки и долго трясут. Зачем? Суют в рот всякую дрянь – камни, конфеты, кашу, печенье. Кидают. Теребят. Щиплют. Кричат в самое ухо.

А хуже всего – умирают!

…Сначала я не беспокоился: думал, заболела. Пройдет. Тогда тоже было очень холодно. Я сидел в кресле и смотрел, как она сидела под одеялом в своей кроватке. Одеяло почему-то не забрали. Какие-то люди с красными лицами и с красными бантами на куртках. Они еще все время говорили «именем Революции». Никогда не слышал такого имени. Странное имя для девочки… Они пришли и все перетряхнули, переколотили, забрали кучу ненужных вещей. И Мурочкиного папу. Зачем им чужие вилки? А чужой папа? Людей не понять.

Сперва Мурочка сидела. А потом лежала.

Мамы целыми днями не было дома. Она гуляла с вещами. С теми, что остались. Брала какое-нибудь нарядное платье, или веер, или кружевную накидку – и уходила с ними. Под вечер приходила. И бросала платье, веер или накидку на пол.

Те потом ныли. Большей частью по-французски. Они привыкли ездить в экипаже, танцевать на балах, а не мерзнуть на рынке.

Зачем вообще выгуливать вещи? Они этого не ценят.

Один раз Мурочкина мама пришла домой без вещей, но принесла с собой аптечный пузырек и напоила из него Мурочку. Потом этот пузырек еще жаловался: он, мол, ученый, врач, а в него налили подсолнечное масло. Врал, конечно: какой он ученый? В обычной аптеке работал, а сам: «я врач, я врач!»…

А больше никого не было.

Мы с Мурочкой целыми днями сидели дома. Вернее, я сидел – она лежала. Я видел только ее лицо на подушке. Оно сделалось похоже на маленький зеленоватый треугольник.

Я никогда раньше не видел детей, которые умирают. Умирают от голода! В Петербурге! То есть в Петрограде (они совсем меня запутали с этими новыми именами)… Нынче, в восемнадцатом году, когда уже есть электричество, телеграф, горячая вода!

Впрочем, нет: почему-то именно в восемнадцатом году ни электричества, ни горячей воды не было. И мы все время жгли свечи.

Как сейчас…

Как тогда…

Тогда я мог бы принести моей Мурочке все груши мира, весь виноград. Набрать для нее ягод в лесу. У них дома было очень много картин. Я все мог!

И не мог: нельзя. Потому что люди – здесь, а мы – там. Нужно соблюдать простые правила. На этом стоит мир. Если сам не соблюдаешь простые правила, то чему ты можешь научить детей?

Почему я не принес ей тогда грушу? Ведь я мог. Мог! Мог!!!

И сейчас могу.

И сейчас я ее принес.

Держи, Бобка. Погоди, вытру. Картина вся в пыли: эти новые жильцы ужасно нечистоплотны. Не учись у них, надо быть опрятным… Вот. Теперь ешь.

Ешь, Бобка.

– А ты сама где была, пока Бобка с мишкой бродил?

Таня, не поднимая лица, пожала плечами. И выдавила:

– В шахматы играла.

– Че-го?! Где? С кем? Зачем?!

Шурка понял: больше она ничего не скажет. Бесполезно допытываться. Сменил тему.

– Ну хорошо, все сбывается. Допустим. Но почему тогда у нас сбывается как-то наперекосяк? Всякая ерунда сбывается! Я желаю сейчас – сию секунду! – маму и папу. И тетю Веру тоже можно, и дядю Яшу, и чтобы не было войны, и все было хорошо! Ну? – Он подождал секунду. – И что? Где это?

– Может, мы как-то неправильно загадываем? – предположил Бобка.

Никто ему не ответил.

– А мишка твой поганый что говорит?

– Он не знает.

– Не знает? Это он нас сюда приволок! – взорвался Шурка.

И тут заговорила Таня. Голос у нее был унылый, будто она повторяла урок с чужих слов. А может, так казалось потому, что она говорила в колени, зачерпывая и пересыпая камешки.

– Недостаточно просто хотеть. Надо делать.

– Хорошо, – быстро отозвался Шурка. – Я готов сделать. Что?

– Ой, трамвай, – перебил их Лютик. – Смотрите! Трамвай! – вскочил он.

Все подняли головы.

Трамвай устало позвякивал. Через окна было видно, как качаются внутри кожаные петельки. Кое-где стекол в окнах не было: наверно, трамвай попал под взрывную волну. И все же он катил по рельсам посреди проспекта, держась рогулькой за провода!

– Нам нужен трамвай? – не поняла Таня. – Это какой?

Шурка пытался разглядеть, какого цвета фонари во лбу у трамвая, чтобы определить номер. Все ленинградские трамваи носили фонари сообразно маршруту: красный и синий, синий и желтый, белый и синий. Но у этого фонари не горели.

– Да-да! Отлично! Тот самый!

Лютик наклонился, чтобы подхватить на руки Бобку. И Шурка поперхнулся собственным дыханием.

Дело в том, что половины лица у Лютика, по сути, не было.

Лютик поймал вытаращенный Шуркин взгляд. Спохватился, тут же отвернулся. Большая ладонь взметнулась, прикрыла дыру, целая половина лица покраснела от смущения.

– Не пялься. Он стесняется. Не привык еще, – сухо пояснила Таня.

– Т-т-т-таня… Он же…