Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине

А ведь ничего ещё толком и не было! Только-только чиркнул по краешку!

Стыдно быть влюблённым стариком. Смысл и суть любви – отслаивать от себя в будущее новое поколение, дарить бытие тем, кто тебя заменит; а тут всего лишь отчаянная жажда затосковавшей плоти проюркнуть, как воришка, в поколение своих детей. Зацепиться за жизнь. Ухватить её, улетающую с усталым карканьем, хоть за пёрышко хвоста. Мучительная и заведомо безнадёжная попытка удержаться на скользком склоне, что день ото дня дыбится всё круче.

Редкий выходной, когда я дома и свободен, и, будто назло, все разбрелись. У жены как раз на сегодня назначили какие-то курсы повышения; прежде чем учить других, научитесь-ка сами. Серёжка с Надей уехали на оздоровительную базу авиаторов где-то под Рузой – поймать последние снежные деньки, побегать на лыжах… Только тесть сидел у себя, как сыч, – то ли читал что-то, то ли неотрывно в телевизор пялился, потягивая крепкое. И я тоже сидел, как сыч. Пялился в окно и думал о том, о чём век бы не думать.

Я Надю больше не видел после катка. И не то чтобы мы сознательно избегали друг друга; при той жизни, какой в те годы приходилось жить, эти буржуйские сопли были избыточными, как шёлковые бантики на солдатском сапоге.

Некогда, и всё.

Она мне лишь снилась.

Да и то совсем нелепо. То я её, малышку, в коляске катал среди каких-то прекрасных неземных садов. То в праздничной летней толпе покупал ей мороженое. То, провожая в школу, поправлял на её голове белый Анин бант, огромной бабочкой перепорхнувший сквозь несколько десятилетий, чтобы ущипнуть мне сердце, а потом отечески шлёпал по попке, имевшей не более женственности, чем кочка или пенёк, и отправлял учиться: «Мы не рабы! Мама мыла раму». И если она и целовала меня, то разве лишь вскользь, совсем ещё не понимая, что такое поцелуй, а просто в благодарность за белый кругляш пломбира – чмокала детскими губами, маленькими и мягкими, как у белки, берущей с ладони орех. Неусыпная совесть даже во сне не позволяла мне узнать, как она, молодая женщина, могла бы порадовать меня, мужчину. Даже в грёзе мне её не давали. Кто-то словно издевался. Это было так обидно, что, просыпаясь, я лишь с горечью шутил про себя: это, наверное, я хочу внучку. Хоть бы уж скорей они с Серёжкой поженились и родили кого. Но и с этим были проблемы. Виделись сын и Надя от силы два-три раз в месяц, и никак им было, наверное, ничего не решить и ни о чём не договориться; Серёжка, военный человек, имел свободного времени немногим больше, чем я, а сейчас у них там, всем угрозам назло, какой-то новый стратостат готовили, и дома парень почти не бывал. Иногда мне приходило в голову, что при такой жизни девушка может моего Серёжку и вовсе отставить; у неё-то на её журфаке выбор был небось, как у Клеопатры. Тогда у меня не осталось бы ни малейшей надежды хотя бы изредка встречаться с Надеждой.

А может, и лучше бы?

Не знаю.

Во всяком случае, то, что они выкроили время поехать в Рузу, обрадовало меня донельзя.

За окном догорал морозный мартовский вечер – прозрачный, звонкий и напоённый светом, как сосулька. Когда-то такие вечера сами по себе были словно обещание. Я сидел в кресле перед окном, на коленях у меня лежала корешком вверх раскрытая книга, и это длилось, верно, уже не меньше часа.

Там, где в розовой дымке тонуло слепящее пятно солнца, за лесами, за долами, Гитлер доедал Чехию. А цивилизованный мир стыдливо отводил глаза, и на очередные ноты нашего Литвинова, справедливые, точные, возмущённые, почти пророческие, внимания обращал не более, чем на жужжание надоевшей мухи. Тут люди едят, а она, понимаешь, опять за своё… Не твоя тарелка! Кыш!

И даже мне уже было плевать. Устал.

А может, и вовсе надорвался.

Они там в Рузе… С компанией, конечно, но ведь всегда можно найти номер на двоих… Они там… Что?

Уже?

Ещё?

В дверь моего кабинета стукнул кулак.

– Ау? – сказал я, поворачиваясь вместе с креслом.

Дверь приоткрылась, и, не пересекая порога, внутрь просунулся тесть.

Он обрюзг и исхудал, втянувшиеся щёки и костлявые скулы были покрыты пегой седой щетиной. Иногда меня ужас брал: и это наш комиссар, жестокий и прекрасный созидатель счастливого завтра? Где твоя кожанка, папа Гриша? Где твой пыльный шлем?

– Думаешь? – спросил он.

– Есть немного, – ответил я.

– Это правильно, – сказал он. – Есть о чём подумать.

– Заходи.

Он помялся.

– Давай лучше ко мне, – сказал он.

Я помедлил, потом поднялся. Я сразу понял, что это значит.

И не ошибся. В его комнате на столике, слегка кренясь (видно, что-то попало под донце сбоку), торчала початая бутылка «Выборовы»; а чтобы водке не скучалось в одиночестве, на тарелке ёжился, загибаясь краями, как китайские крыши, тонко нарезанный и уже изрядно заскорузлый сыр. Тесть нечасто снисходил до закуски.

– Садись, – сказал тесть. – Выпьешь?

Я сел и сказал:

– Куда ж деваться.

– Не хочешь – не дам. Самому больше достанется.

– Пригублю, а там видно будет, – дипломатично ответил я.

Если бы вся дипломатия сводилась к таким проблемам!

Он вынул из серванта вторую рюмку, вернулся к столику и стремительно, почти не потеряв кавалерийской сноровки, расплескал водку на двоих.

Хряпнули, конечно, и крякнули хором. По пищеводу прокатило, в желудке зажглось. Закусили, аккуратно взяв с блюдца по мышиной дольке.

– Не так часто бывает, что мы с тобой вдвоём остаёмся, – сказал тесть, прожевав. Кашлянул. – А поговорить пора.

– Что стряслось, папа Гриша?

Он помедлил, языком очищая зубы после закуси. Сначала верхние, потом, видно было во блуждающему вздутию на щеке, – боковые.

– Я тебя понимаю, – сказал он. – Ты мужик, и я мужик. Молодой был – ни одной юбки не пропускал. На перине так на перине, в тачанке так в тачанке… И если б Марылька мне не дочь, слова бы тебе не сказал. Мужик на то и создан, чтобы девки не скучали. Дают – бери. Тем более годы твои такие, что… Седина в бороду – бес в ребро. Как не потешиться напоследок?

– Ты о чём, папа Гриша? – безмятежно спросил я.

– Если б я знал! – в сердцах сказал он.

– Так тогда какого…

– Мне одно ведомо. Тебя в семье почти что и не застанешь никогда. А Марылька хоть баба и работящая, но всё ж таки ночует в доме. И вот я вижу в последние месяцы, что она не в себе. То гимнастикой какой-то мается… Встанет ни свет ни заря – и ну задом крутить да ногами лёжа дрыгать. Тебе-то невдомёк, при тебе она ничего такого себе не позволяет, но когда ты в отъезде… Страшно смотреть, как женщина себя изводит. То не жрёт ничего, то какие-то травки заваривает… И каждые два-три дня перед трельяжем крутится. И ещё в ванной – нагишом, наверное. Я так понимаю, проверяет, не помолодела ли… А потом плачет в подушку.