Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине

– Тебе бы книжки страшные писать, – проговорил Коба, но чувствовалось, что его проняло.

Всё это время он слушал, не прерывая, и лишь время от времени тихонько сипела трубка.

– А потом ещё вот что прикинь. Ведь ум, здоровье, любовь, дети – это не новая мебель и не престижное авто. Без новой мебели ещё можно, а без основных функций – нет. Когда всё, из чего сама жизнь состоит, выставят недостаточным, унизительным, требующим усиления… а потом, чего доброго, оно и впрямь срабатывать перестанет, потому что стимуляция подавит естество, тогда самое элементарное и важное станет исключительно покупным. Люди примутся рвать друг другу глотки из-за денег так, как никогда прежде. И мир вообще сделается непригоден для жизни. Такая перспектива может всерьёз напугать и заставить образумиться. Заставит искать выход, а он неизбежно окажется не капиталистическим, не рыночным. А может, и до этого… Раньше или позже все, кому станет не хватать денег на то, чтобы просто жить, остервенеют. И тогда, думаю, даже европейцы опять схватятся за давно позабытые красные флаги.

Коба слушал, и лицо его всё больше мрачнело.

– Укольчики-то, наверное, в цену аэроплана окажутся, – сказал он.

– Ну уж недёшево, – согласился я. – Это ж целые новые технологии.

– Плохо, – сказал он. – Куда ни кинь, всё клин. Если при капитализме богатые – с уколами и таблетками, а бедные – без, выродимся в два вида, элои и морлоки, в стиле мистера Уэльса. Да ещё хуже. Элои без сети снабжения и услуг дня не протянут, а морлоки ничего не соображают, отстояли день у прилавка или станка – и по пиву… И тогда чуть что – конец человечеству. А при коммунизме как такое организовать, чтобы вся эта генетика всем поровну и бесплатно? Ну, как мы в школах прививки первоклашкам делаем? Чтобы экономика могла такое вытянуть, чуть не всю страну в лагеря загнать придётся. В Москве – коммунизм, а от МКАДа до Чукотки – один сплошной СоюзЛаг. Это уже не коммунизм получится, а говно.

– Есть у меня мыслишка… – ответил я. – Давно поделиться хочу… Надо всё производство средств потребления снова в частные руки отдать. И уж подавно всякие там закусочные, кондитерские, парикмахерские и прочие фабрики игрушек и грампластинок. И доход казне изымать от них только через налоги. Там будут работать те, кто хочет богатеть. А в ключевые отрасли пойдут те, кто работает на будущее от души. Погоди, дослушай. Мы с нашей дешевизной рабочей силы и умением из двух палок и тележного колеса «роллс-ройс» за ночь сварганить завалим ширпотребом и страну, и весь мир. Через несколько лет наш госсектор, наша оборонка, наши инфраструктурные проекты и наша фундаментальная наука будут буквально купаться в деньгах. Понимаю, есть опасность: когда перед глазами постоянно маячит частный предприниматель, управленцев будет будоражить страсть к наживе, она ж, сволочь, заразная. Стало быть, нужна очень жёсткая идеология. В нэп у нас её ещё не было, по сути. Были партийные энтузиасты, но сложившейся идеологии не было, и кадрового аппарата, проверенного, набравшего опыт, работящего, дисциплинированного, тоже ещё не было. Теперь всё это уже есть. И предпринимателей в партию брать, но зато, если, скажем, налог не платит или о рабочих не заботится, не по судам его годами таскать, а в двадцать четыре часа брать на воспитание по партийной линии. Аппарат уже есть, вера в коммунизм ещё есть. Сейчас или никогда, Коба!

Я и подумать не мог, что в наспех наболтанном, поневоле детсадовском виде набросал тогда схему будущих реформ Дэн Сяо-пина – тех, что спустя полвека спасли Китай и за считанные десятилетия сделали его мировым лидером.

Но у Китая рядом был Советский Союз, потом его правопреемница Россия, а они, даже проеденные почти насквозь, одним фактом своего существования из последних сил ухитрялись делать большие войны немыслимыми. И значит, дали китайским товарищам эти десятилетия.

У нас в тридцать девятом не было рядом никого. Разве что маршал Чойбалсан со своими табунами… Но по большому счёту – никогошеньки.

Коба, как обычно, всё понял по-своему. Когда я, иссякнув, наконец умолк, он несколько раз глубоко затянулся трубочным дымом, пыхнул раз, пыхнул два, а потом сказал:

– Надо же… Мне до сих пор и в голову не приходило. Генетика… Паскудная наука какая, оказывается. Надо будет с ней разобраться, когда руки дойдут.

Я залпом допил остывший чай и отодвинул стакан.

– Ладно, Коба, – сказал я. – Спасибо за угощение. Пора мне домой, там уж меня заждались. Я ведь с вокзала сразу к тебе…

– Послушай, у меня там баночка есть пустая, как раз на двести граммов. Хочешь, вареньем поделюсь? Вкусно же. Своих порадуешь.

– Спасибо, не стоит.

Он пыхнул трубкой и вдруг добродушно улыбнулся в жёлтые усы.

– Обиделся, – мягко сказал он. – Думаешь, старый Коба выжил из ума и не слышит дельных советов, – опять пыхнул и уставился мимо меня куда-то вдаль. – Эх, дружище! Если бы не война на носу!

Когда мы с Машей оказались наконец в спальне вдвоём, она одним движением скинула халат и осталась в короткой полупрозрачной рубашке; до сих пор я такие только в западных журналах видел, на модных картинках.

– Смотри, какую я, пока ты по Европам катался, ночнушку-соблазнюшку купила по случаю, – сказала она и покрутилась передо мной; разрезанный по бокам подол рубашки, как стрекозиные крылья, замерцал вокруг её обнажившихся ног и живота и, померкнув, снова всё накрыл, когда она замерла.

– Нравится?

Какая она стройная для своих лет, с удовольствием и гордостью подумал я и сказал:

– Какая ты у меня стройная.

– Да уж какая есть, – ответила она.

– Ну, иди ко мне.

– Соскучился?

– Да. А ты?

Она чуть помедлила, потом призналась:

– Очень.

И сделала шажок к постели. Остановилась и спросила:

– А ты меня ещё любишь?

– Да, – сказал я и с облегчением почувствовал, что не соврал.

Она сделала ещё шажок.

– А её?

– Кого? – спросил я и сам едва не сморщился от лицемерной кислятины в своём голосе.

Маша помолчала, явно колеблясь, а потом всё-таки не решилась.

– Мировую революцию, – сказала она.

Я с облегчением засмеялся.

– Обожаю! Только, знаешь… Без взаимности. Иди ко мне.

И она пошла. И мы были вместе, и я был этому рад; и она дышала так прерывисто, словно, как встарь, становилась счастливой. Но в какой-то миг мне подумалось, что она лишь по старой домашней привычке любит меня, и ничего в том уже нет, кроме уюта, который хочется во что бы то ни стало длить и никому не отдавать, – ни надежды спастись, ни порыва спасти, всего лишь желание иметь; от этой мысли я едва не опал, не кончив, и пришлось грубо, бестолково заторопиться. И когда мы раскатились, меня душило разочарование; я и близко не успел натешиться своим ласковым владычеством и не выбил из её упругой податливости ни единого вскрика.