Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой

Хозяйка вернулась в кресло, юнцы — к прерванным анекдотам, Новаковский — к приему все прибывающих и прибывающих гостей. Один Заремба бродил одиноко, не зная, что ему с собой делать. Ему хотелось, правда, потихоньку удрать, но рыбьи, белесые глаза Цицианова держали его точно на привязи. Заремба оглядывал его со всех сторон и медлил, все больше злясь и на него, и на себя.

Три комнаты были уже почти битком набиты. Играли за многими столиками; дым из трубок окружал все сизым облаком, сквозь которое слышался звон пересыпаемого золота, названия выбрасываемых карт, цифры, разговоры о сейме, случайные анекдоты, бросаемые вполголоса ругательства и окрики на прислугу, сновавшую в длинных, точно сшитых на рост, ливреях, с подносами, уставленными рядами бутылок.

— Помяните вы мое слово, Сроковский вам говорит: все пропало!

Север убежал от его карканья и начал опять разглядывать князя; подсаживался к столикам в углах, где публика развлекалась вином и политическими разговорами, но нигде не мог пробыть долго. Ему противно было это странное общество, состоящее из каких-то подозрительных лиц, русских офицеров и всем известных пьяниц и шулеров, как Подгорский, Лобаржевский, Юзефович, с коноводом развратников во главе — Миончинским. Все они вызывали в нем непреодолимое отвращение и злобу.

Раздражала его и эта шикарная квартира, сильно походившая на лавку старьевщика или комнату в заезжем доме, — настолько в ней были перемешаны остатки былого величия дворцов со всяким хламом и никуда не годными вещами. В конце концов он уже начал пробираться к выходу, как вдруг услышал сдержанный голос князя, очутившегося рядом с ним.

— Мне хотелось бы с вами поговорить, только здесь, в этом доме, немыслимо.

— Можем выйти на улицу.

Его охватил вдруг трепет.

— Едем ко мне. Я живу при штабе, на Городнице.

Заремба колебался еще мгновение, но, вспомнив приказ Ясинского, согласился.

Они вышли почти никем не замеченные.

Пробило уже три, когда Заремба вбежал, запыхавшись, в приемную замка. Аудиенция у короля, однако, еще не начиналась, и двери тронного зала были наглухо закрыты.

Приемная представляла собой сводчатый низкий зал, немного темный, несмотря на два широких окна во двор, затененных колонами подъезда.

Солдаты в парадных мундирах и в полном вооружении несли караул у всех дверей, окидывая пристальным взглядом каждого входившего.

Не много, однако, лиц собралось на аудиенцию в этот день.

Заремба присел у стены рядом с какими-то дамами в трауре, из которых одна, показалось ему, тихонько плакала. Посредине приемной стоял седой старик с бритой головой и оставленным посреди чубом, держа красную четырехуголку над эфесом сабли, в длинном, широко оттопыривающемся желто-зеленом кунтуше, помнившем еще времена саксонской династии, дергал свои отвислые усы и жаловался каким-то дамам в «мушках» и многоэтажных прическах, в буфах, наколках и шалях, и они слушали его терпеливо, держась под руку; зеленый егерь с летними накидками на руке стоял тут же рядом. У простенка между окнами разговаривали вполголоса несколько иностранцев во фраках, богато вышитых золотом, и в напудренных париках. В углу же, как будто прячась от любопытных взглядов, сидел какой-то человек в военном кафтане, с саблей на боку и крестом, пристегнутым на груди, с обвязанной головой и болезненно бледным лицом; молодой слуга подавал ему поминутно какие-то подкрепляющие лекарства.

Время, казалось всем, ужасно тянулось, так как в приемной было страшно жарко и скучно. Сонно жужжали мухи, и так же сонно жужжали разговоры. Изредка только стукнет приклад ружья о каменный пол, выложенный черными и белыми плитками, или за окнами послышится тяжелая, неровная поступь караулов, сверкнет штык, жестяная каска и цветные отвороты мундира.

— Если причина не согласуется со следствием, так на черта такая работа! — заговорил вдруг громко и сердито старик. — Гарантии да альянсы, а «союзный» солдат дерет с нас шкуру, как с пескарей. Я сам понес немало потери и в отношении здоровья, и в отношении имущества и хорошо знаю, каким разбойничьим манером поступают с нами «союзники». Случай у меня был такой: как-то в конце апреля проходил мимо батальон гренадер под командой офицера, фон Блюма. Подъезжает он к моему крыльцу и, не слезая с лошади, требует фуража и живности. Я разрешил, хотя требовал он тоном дикого татарина. Говорю только: «Дайте мне расписку на баранов и крупу». А этот сукин сын вместо ответа тык в меня рукоятью сабли, прямо в грудь! Я — хвать за саблю, образумил негодяя — и только тем и мог утешиться. Остальное — одни слезы. Ограбили меня дочиста, отобрали все до последнего коровьего хвоста. Еще каким-то чудом спасся живым из всей этой истории. А теперь фон Блюм катается на моих жеребцах и лопает на моем серебре, а я странствую по образу пешего хождения отцов наших апостолов от Анны к Кайафе и ищу правосудия.

Вошло несколько новых лиц, и старик замолчал. Зарембе вспомнилось, что Иза упоминала о каком-то фон Блюме, Теренином поклоннике.

— Я изложил послу все, как было, — заговорил опять громко старик. — Наскочил на меня, как на лысую кобылу, что я, мол, преследую солдат и бью его офицеров. Пригрозил мне даже тюрьмой и Сибирью! Думал я, что кровь мне ударит в голову. Выпалил бы я ему, как следует, настоящие слова истины, только сообразил: оскорбить он может, а позову его к барьеру, так не согласится. Неужто преступление, что я не даю издеваться над собой негодяям? А то, что мои сынки, чтобы отомстить за наше бесчестие, пошли следом за «союзниками» и, как могли, почистили малость «приятелей», так ведь только выродки-дети смолчат за обиду родителя! Вот с этим я и являюсь к его величеству, но являюсь не по частному своему делу, а от имени всего шляхетского сословия, оскорбленного в моем лице, и задам ему вопрос, жива ли еще свобода и закон в нашей Речи Посполитой? Смеет ли дикий пришелец...

Но в этот момент распахнулись золоченые двери, поднялся шум, и собравшаяся шляхта направилась в тронный зал, где король каждое воскресенье давал публичную аудиенцию.

Навстречу просителям вышел аббат Гиджиоти, итальянец со смуглым, худощавым лицом и беспокойными глазами, личный секретарь короля, расспрашивая на ломаном польском языке у каждого о цели его прихода к королю. Просители отходили с ним в сторону и шепотом выкладывали свои болячки. Итальянец выслушивал их с неизменной улыбкой, иногда отвечал вполголоса несколько слов, а если у просителя было прошение, отдавал его своему помощнику Фризе, который записывал фамилии и звания, одновременно словно ощупывая просителей лукаво прищуренными глазами.

Заремба разделался с ним коротко, по-солдатски, и занялся разглядыванием зала. Тронный зал, не очень высокий и довольно плохой архитектуры, был недавно выкрашен в белый цвет с позолотой, но так скверно, что местами краска уже слезла и трескалась отстающая штукатурка.