Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.

Я обратился к одному из своих друзей — Ла Удиньеру; в дальнейшем он окончил карьеру капитаном его гвардии. Попросив его прийти, я сказал, что если он не замолвит за меня словечко, то со мной все кончено: враги оклеветали меня перед господином кардиналом, иначе бы он не мог так жестоко поступить с человеком приближенным и верно ему служившим, который к тому же был многократно испытан и ничем не мог его оскорбить, хотя и оставлял за собой право защищаться; посему я хотел бы знать, чем вызвал такое недовольство, и, если виновен, готов предстать перед судом и даже умереть; что моя рука заменила бы руку палача и что я не смог бы пережить потерю его уважения и расположения.

Ла Удиньер пообещал мне сделать то, о чем я просил. На следующий день он явился с одними только дурными вестями: господин кардинал так ожесточился против меня, что решил отрубить мне голову, твердя, что я — шпион графа де Суассона, по чьему приказу не только уклонился от свадьбы с баронской племянницей, но и выступил против самого барона, так что он, кардинал, пригрел змею на груди своей. Услыхав эти обвинения, я не смог удержаться от смеха, сказав в ответ, что даже самые великие люди иногда ошибаются, подобно простым смертным; потом попросил от моего имени передать, что, если окажется, что после недавних событий я виделся с графом де Суассоном или получал от него какие-либо известия, то пускай мне не только голову отрубят, но и колесуют заживо; от брака же с племянницей барона де Купе я отказался лишь потому, что она беременна, — причем не от меня, — да уже на четвертом месяце, и Его Преосвященство не вправе требовать от своих приближенных упасть так низко.

Наш разговор Ла Удиньер передал господину кардиналу слово в слово, и тот очень удивился, узнав, что девица брюхата. Он просто посмотрел ему в глаза внимательным и испытующим взглядом; но его молчание было недолгим.

— Возможно ли, Ла Удиньер, — произнес он, — чтобы меня обманули, чтобы эти жалкие людишки имели наглость меня провести?

Ла Удиньер ответил, что знает меня как человека достойного, и если уж я что-то говорю, — так-де оно и есть на самом деле, а лучший способ все выяснить — вызвать девицу к Его Преосвященству или, что еще лучше, послать к ней повитуху, которая в этом больше понимает. Господин кардинал посмеялся над этим советом, но немедленно потребовал к себе барона де Купе, пребывавшего на свободе, в то время как я находился за решеткой. Предупредив, чтобы тот не смел лгать ему, ибо от этого зависит его жизнь, он спросил, беременна ли его племянница, господин ли граф де Суассон расстроил мою женитьбу и, наконец, он ли является причиной размолвки. Такие вопросы смутили бедного барона, который пошел было на попятную и всячески старался отвечать уклончиво, но господин кардинал пригрозил ему снова, и тому пришлось пасть ему в ноги и просить прощения. Тотчас же господин кардинал отправил его в тюрьму и приказал освободить меня. Пообещав исправить содеянное со мною, он протянул мне руку. Я облобызал ее с благодарностью, выразив мою признательность за заботу, и добавил: как бы мне хотелось заставить его поверить, что я не способен на предательство.

Так я вернул себе его милость. Через несколько дней господин кардинал велел мне начистить сапоги и готовиться к путешествию. Путь лежал в Брюссель {55} , куда вынуждена была удалиться мадам де Шеврёз после того, как попыталась оказывать влияние на царствующую Королеву и затевать в стране заговоры. Ее подозревали в том, что она плетет интриги в сговоре с несколькими аристократами, и мне предстояло их козни раскрыть. Но чтобы никто не заподозрил цели моего путешествия, мне приказали переодеться капуцином; а дабы это выглядело правдоподобно, необходимое одеяние за два-три дня до отъезда мне приготовил монах, которому предстояло меня сопровождать. Кроме того, я должен был поселиться у капуцинов на улице Сент-Оноре под тем предлогом, будто прибыл к ним из одного провинциального монастыря. Настоятель, доверенное лицо любимца кардинала отца Жозефа, принял меня совершенно по-свойски. Получив инструкции от самого отца Жозефа, управлявшегося с делами подобного рода не хуже, чем с требником, я отправился в Брюссель в облике молодого монаха, который держит путь в другую обитель. И хотя я с трудом мог путешествовать пешком, это было необходимо, чтобы не вызвать у сопровождающего меня монаха подозрений, будто я не тот, за кого себя выдаю.

Я быстро устал от ходьбы и необходимости попрошайничать ради любви к Господу, тысячу раз проклял свое путешествие и очень хотел бы не быть замешанным в эту интригу. Как бы то ни было, но после двух недель пути, о которых у меня остались самые скверные воспоминания, я прибыл в монастырь, где сразу лег и пролежал там без движения два дня, отыскав какое-то убогое ложе и рухнув на него, хотя привык к приличным постелям; однако вскоре, в довершение всех несчастий, мне пришлось вставать и идти в церковь. Казалось, кардинал низверг меня в чистилище.

Со временем я познакомился там с несколькими французами и, указав им на одного человека, которого часто видел в монастыре, спросил, кто это. Они ответили — маркиз де Лэк; это и был тот, кого я искал: фаворит и даже возлюбленный мадам де Шеврёз, а точнее сказать, являвшийся таковым несколько лет, — пока она тайно не вышла за него замуж и не принялась вертеть им, словно покойным господином де Шеврёзом, то есть сочетая пикантность любовных отношений с обыденностью супружеских. Перед отъездом из Парижа меня просветили, что де Лэк состоит в числе приближенных эрцгерцога {56} , и одним из желаний господина кардинала было, чтобы я разжег в маркизе ревность и убедил отступиться от интересов эрцгерцога — а еще лучше, постарался бы так повести интригу, чтобы заставить эрцгерцогского любимца перейти на нашу сторону.

Лэк, с которым мне не терпелось сблизиться, опередил меня: он сам подошел ко мне и начал расспрашивать о монастыре. Я не упустил возможности воспользоваться этим случаем; мы разговорились, и я прикинулся плохим французом, оттого что моя мать — валлонка {57} и что с отцом обошлись довольно несправедливо. Он с удовольствием выслушал меня и потом стал часто приходить. До поры я не решался открыться, но он снова предупредил мое намерение, спросив, не соглашусь ли я передать несколько важных писем во Францию. Я ответил, что с удовольствием оказал бы ему услугу, но не решаюсь, ибо опасность слишком очевидна. Он стал меня успокаивать, а я продолжал отнекиваться, чтобы поддразнить его и усыпить подозрения; он поднажал еще, утверждая, что я должен это сделать ради родины — то есть ради Фландрии, родины моей матери. Я все еще делал вид, что сомневаюсь, и сказал, что, пожалуй, сделал бы то, о чем он просит, но связан обязательствами перед моим настоятелем, который послал меня сюда; вдобавок он знает, что возвращение во Францию не доставит мне радости и трудно будет найти для этого предлог. Ответ был: если затруднения только в этом, их уладят без меня; я должен лишь дать согласие, а он сделает все, что нужно.