Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.

Король был на редкость добрым государем — таким, каким сегодня может быть император. Он вступил на трон совсем юным {46} и вынужден был передать правление Королеве-матери, женщине очень больших притязаний, но мало любимой французами — не только из-за того, что она итальянка (итальянцев, надо сказать, наш народ никогда не любил), но еще и из-за заведенного ею фаворита, соотечественника, чьи заслуги были столь же незначительны, как и его происхождение {47} . Поскольку государства держатся прежде всего на страхе, этот человек нашел средство заставить себя бояться даже принцев крови, а его жена {48} , еще несносней его самого, смогла полностью подчинить себе Королеву и приобрела такое влияние, что все были у ее ног, если можно так сказать. Для защиты своих любимцев от множества врагов Королева-мать приблизила к себе нескольких людей, в том числе братьев Марийяк; один из них принадлежал к дворянству мантии, а другой — к дворянству шпаги {49} , оба люди благородные и достойные той будущности, какую им прочили. Тем не менее, невзирая на принятые меры, количество недовольных было столь велико, что она не смогла уберечь своего фаворита. Де Люин, наделенный не меньшими амбициями, нашептал Королю, что мать унижает его в глазах народов, отдав страну в руки иностранца. Возможно, он взвалил на нее и вину за смерть Короля, его отца. Как бы то ни было, сумев убедить Короля, доверием которого он пользовался, обеспечивая ему некоторые удовольствия, соответствующие его наклонностям, де Люин получил приказ найти кого-нибудь, кто убил бы временщика, и это сделал капитан телохранителей Витри {50} .

После этого де Люин попытался завладеть властью в ущерб Королеве-матери, но его плечи не вынесли такого бремени, а поскольку партия ее приверженцев, состоявшая из завистников нового первого министра, с каждым днем усиливалась, он был вынужден сдаться. Всех, кто был связан с Королевой, а потому опасался попасть в ту же немилость, что и ее фаворит, вновь призвали ко двору, а поскольку Марийяки были из самых преданных, то они и получили наибольшие преимущества; тот из братьев, кто принадлежал к дворянству мантии, даже претендовал на пост первого министра и высказывал такую осведомленность, что казался вполне этого достоин. В это время Королева-мать призвала к себе на службу и епископа Люсонского, позже ставшего известным под именем кардинала Ришельё, превосходный ум которого был совсем иным, чем у Марийяка, и он вдруг заблистал так, что влияние Марийяка тут же померкло.

Чем больше возрастали притязания Марийяка, тем труднее ему было терпеть Ришельё, чья воля к власти оказалась не меньшей, чем его собственная. Поскольку честолюбие заставляет ревновать не меньше, чем любовь, их соперничество в конце концов привело к такой ужасной ненависти, что они не могли переносить друг друга. Смерть де Люина, освободившая путь к управлению государством, еще усилила эту ненависть, но Ришельё очень скоро взял верх не только над соперником, но и над Королевой-матерью, — а она, терзаемая злопамятством, настойчиво пыталась объединить своих друзей и приверженцев, чтобы сместить нового министра, пока он еще не окончательно упрочил свое положение. Марийяк с братом примкнули к Королеве и предприняли против него множество интриг, и, окажись гений этого человека чуть меньшим, ему бы не удалось избежать падения под натиском стольких врагов. Но он все выдержал, а так как он никого не прощал и хотел еще больше укрепить свою власть, то решил снести головы тем, кого больше всего опасался; вынудив Королеву-мать, свою благодетельницу, бежать из Франции, он не удовлетворился этим, а решил расправиться еще и с Марийяками.

Вот почему он так часто спрашивал, не встречался ли я с ними. На деле же он желал испытать мою преданность или, скорее всего, уже решил избавиться от маршала, который был человеком безупречным и ни у кого не вызывавшим неприязни. Однажды он сказал мне:

— Вы убеждали меня, что для вас не существует родственных уз, коль скоро речь идет о служении мне. Теперь настало время вас проверить. Вот приказ об аресте маршала де Марийяка, — он протянул мне пакет, — и я хочу, чтобы вы знали об этом. Доставьте пакет по адресу и помните об оказанном вам доверии. Думается, я заслуживаю того, чтобы вы сохранили мне преданность.

Его слова, сказать по правде, потрясли меня. Взяв пакет, я промолвил:

— Если бы Ваше Преосвященство желали убедиться в моей преданности на основании того, что я умею хранить тайны, то я был бы вам премного обязан. Я не отказываюсь подчиниться, но все же попрошу принять во внимание: преданность моя не стала бы меньше оттого, что приказ, направленный против одного из моих близких, был бы поручен кому-нибудь другому.

— Ступайте, — ответил мне господин кардинал, — и берегитесь, как бы я и впрямь не поступил так, как вы говорите.

Я вынужден был повиноваться. При этом, признаюсь, я никогда не садился в седло в таком смятении. Мне очень хотелось предупредить того Марийяка, который оставался в Париже, о беде, угрожавшей его брату. Я почти укрепился в мысли, что воля министра, по обыкновению тайная, была, без сомнения, именно такова: сделать мне это признание, чтобы дать второму Марийяку возможность бежать. Но долг восторжествовал над чувствами. Проявив расторопность, чтобы еще больше доказать мою привязанность, я вручил пакет шестью часами раньше, чем ожидали.

Арест маршала наделал много шума. Все обвиняли господина кардинала в чрезмерной суровости, поэтому тот решил приостановить суд, уже готовый вынести требуемое решение. Я же, явив кардиналу всю глубину своей преданности, как только что об этом поведал, подумал, учитывая его великодушие, что мне позволительно ходатайствовать за маршала, тем более что честно попросить было лучше, нежели противопоставить себя столь могущественному обвинителю. Но, едва открывшись ему, я тотчас понял, что великие люди, как и все прочие, имеют слабости. Придя в ярость, он выразил удивление тем, что один из его людей выступает против него; его негодующий взгляд заставил меня задрожать с головы до ног. Могу утверждать, что такого страха я не испытывал даже на войне — ни в траншеях, ни в бою.

Я больше не отважился в тот день показаться ему на глаза, а когда на следующее утро все же явился, он сделал вид, что не замечает моего присутствия. Когда его взгляд падал на меня, господин кардинал отводил глаза так быстро, что, мне казалось, он боится, как бы я не заметил его взглядов. Я имел немало врагов в его доме, и мою немилость быстро заметили, тем более что нашлись люди, слышавшие наш разговор и ответ, данный мне кардиналом. Господин граф де Суассон, один из его недругов, воспользовался этим случаем, чтобы тут же через своих людей предложить мне перейти к нему на службу. Хотя он и был принцем крови и предлагал мне немалые преимущества, я ответил его посланцам, что имею слишком много обязательств перед господином кардиналом, чтобы желать поменять господина. Иной на моем месте, возможно, рассказал бы об этом Его Преосвященству, — ведь он требовал, чтобы от него ничего не скрывали, тем более не скрывали происков, направленных против его службы, — но я опасался, как бы незавидное мое нынешнее положение не заставило его поверить, будто это предложение показалось мне лестным; потому-то я и решил продолжать свою службу, не докучая ему рассказом об этом.