Нина Молева - Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

Это может показаться вам бездушным или, во всяком случае, необычным, но я поехала в мастерскую художника на свидание с портретом — встречи с самим Стахиевым я бы, пожалуй, не выдержала. Художник стал нашим посредником и, должна сказать, превосходным. Передо мной был человек, которого я, конечно, не знала, но по-своему интересный, даже загадочный. С зелёными глазами, которыми так знаменита моя красавица дочь Жюльетта.

И вот в мастерской, в этом странном высоком и узком доме на берегу реки я увидела набросок вашего портрета. В юности. В театральном костюме. Художник не рассказал о вас ничего, только что вы были добрым гением и покойного императора и всей страны, смягчая его неукротимый нрав. Он добавил, что ваши дороги с императором разошлись ещё при его жизни, и кто знает, не это ли обстоятельство способствовало раннему и трагическому концу предшествующего правления. Если захотите, вы можете расширить рамки этого рассказа. Меня не интересуют личные отношения, движения сердечные, я увлечена идеей объединённой Европы — без войн и кровопролитий, в едином понимании смысла христианства, без противоестественного, с точки зрения божественного учения, деления на конфессии. Мои первые слова нашли живейший отклик у императора Александра, но здесь, в России, я неожиданно для себя натолкнулась на стену неприятия, непонимания, прямой враждебности. Как проповедник, я хочу преодолеть эти препятствия, будучи уверена в благородстве моей цели. Я не стану задавать вам вопросов. Вы сами подскажете мне, что может оказаться полезным. Если примете, разумеется, теорию, которой я служу.

Ты спрашиваешь, чем я живу, мой милый племянник. Занятия мои не видны для постороннего глаза. Они сосредоточены внутри моего существа, моего духовного зрения и моей памяти. Если обстоятельства настроения, самочувствия, маленьких раздражителей повседневного бытия складываются благоприятно, вечерами, у маленького камина, я совершаю долгие путешествия по местам моей молодости. Хотя говорят, что человеку пожилых лет свойственно помнить преимущественно своё детство и забывать, что приходило ему на смену, у меня всё сложилось наоборот. Есть яркая незабываемая полоса между моей юностью и возрастом сорока с небольшим лет, она даёт мне нескончаемый ряд зрительных впечатлений, которые не тускнеют с годами.

Сегодня об императоре Павле I не говорят, и потому у меня нет собеседников. Никто не вспоминает далее о том, что его жизнь и правление — это Гатчина, гатчинская сказка, превращённая сегодня в символ казарменного порядка и стиля. Она такой, может быть, и стала, но она сначала такой не была. Ты хотел бы, как ты пишешь, стать, хоть ненадолго, спутником моих давних впечатлений. Что же, нынче благоприятный день. Я совсем неплохо себя чувствую. С утра я прочла нравящиеся мне строки твоих стихов, Евгений Баратынский, и я приглашаю тебя стать спутником «этой крошечной мадемуазель Нелидофф», как меня обычно смолоду называли.

С чего начать? Я чаще всего вспоминаю отлогие широкие ступени, которые вели из Гатчинской дворцовой церкви в приёмные залы. Они были так удобны, что проделать подобный путь можно было танцуя. Обычно мне требовалось немало усилий, чтобы не подчиниться этому внутреннему желанию.

Крошечная «перед-овальная». Не удивляйся непривычному языку, но хозяева Гатчины именно так её называли. Стены, от пола до потолка увешанные картинами. Даже за печкой. Даже в самом тёмном углу. И обычный дворцовый меланж — от отличной живописи до совершеннейшей посредственности, что не привлекало к себе ничьего внимания. Император вообще не проявлял интереса к живописи и искренне удивлялся моим восторгам.

На подзеркальнике, между окнами, богатая гарнитура — часы с двумя канделябрами. Часы совершенно необыкновенные — в виде фарфоровой вазы со вставленным в неё циферблатом. Но самое забавное — что всегда заставляло меня улыбаться — бронзовый пьедестал, закрашенный, вообрази себе, в тёмно-синий цвет. Это была дань увлечения императрицы Уэджвудом и английскими изделиями.

Отсюда две двери — в Арсенал и в Овальную, которую я особенно любила и в которой так часть бывали наши неожиданные встречи с его величеством. Его величество знал, что всегда может меня найти в окружении картин нашего великолепного Семёна Щедрина, между которыми из окон открывался вид на такой же самый, но уже живой парк.

Чесменская галерея... Такая огромная. Такая нарядная. Огромный камин с орнаментом из военной арматуры. Ты не любишь символов войны. Я тем более. Но там же предмет моих вожделений и, если хочешь, самых больших жизненных успехов — клавикорды. Прелестные. Красного дерева с бронзой. Подписные — самого Давида Рентгена. И только что построенные — в 1785 году. Я пользовалась правом заниматься на них в любое время. Или петь под аккомпанемент графа Юрия Виельгорского.

Гатчинский дворец надо было знать, тогда только он приобретал двойную и совершенно неповторимую прелесть. В конце Чесменской галереи можно было юркнуть через маленький проход на площадку центральной лестницы. И на минуту задержаться, чтобы рассмотреть наверху лестницы виды Гатчины и Павловска.

Арсенал меня не занимал никогда. И я не слишком притворялась, отказываясь под любым предлогом от его посещений, на которых настаивал император. В конце концов, я оказалась права. Ценнейшее древнее оружие уступило место собранию оловянных солдатиков, которых преподнёс государю Ростопчин, сразу же приобретя тем полное расположение и доверие его высочества. И не подумай, что Ростопчин сам составлял его собрание — он получил весь этот хлам в уплату карточного выигрыша в Берлине. Как будто знал, что такой пустяк определит всю его жизненную карьеру. Пути Господни неисповедимы, тем более неисповедимы пути дворцовых интриг, симпатий и антипатий.

А сколько было в Арсенале других смешных пустяков, напоминавших скорее Кунсткамеру времён Великого Петра! Вообрази себе и мундиры почивших государей, и минералогические коллекции, и зоологические курьёзы, и уж совсем нелепый огромный магнит, притягивающий якорь и когда-то поднесённый императрице Екатерине заводчиком Демидовым.

Но я готова тебя пригласить туда, где должна была кипеть настоящая дворцовая жизнь. И где она никогда не кипела. Большой пустой аванзал и Белая зала! Это сердце дворца, откуда для императора открывался путь на большой центральный балкон. Он мог там принимать парады. Мог, при желании, произносить речи. Мог просто давать себя созерцать. Но главное — мраморы. Великолепные, вставленные в стены мраморы. Не древние — таких в Гатчине наперечёт. Сделанные по заказу у нынешних художников, которым изменяло не столько мастерство, сколько вкус: слишком многолюдные композиции, слишком тесные, обвешанные драпировками толпы.