Зинаида Чиркова - Кабинет-министр Артемий Волынский

Анна, немая от такого поворота событий, впервые присутствующая при родах, жадно наблюдала за всем происходящим.

Набежали служанки, мамки, няньки, кормилицы, все ахали и охали, любовались новорождённой, предвещали, что девки рождаются к миру, и весело поздравляли роженицу, которую уже перевели с пола на чистую постель, вынеся всю груду пуховиков и кошм с глаз долой. «Так вот как это происходит, — подумала Анна, — а кричат, что в муках рождается человек. Что-то не заметила я особых мучений...»

Принесли горячую просяную кашу, сдобренную постным маслом, и Анна вдруг взяла блюдо из рук няньки, присела на постель Екатерины и принялась её кормить. Екатерина рассмеялась, широко открыла рот, и большой ком каши исчез за её полными губами.

— Давай я сама, — опять засмеялась Екатерина. — Что ж, у меня рук нет?..

Она взяла блюдо и ложку из рук Анны и начала так быстро поглощать кашу, как будто на свете не было ничего вкуснее. Анна с умилением смотрела на неё, представляла, что и ей когда-нибудь придётся пережить нечто подобное, старалась оправить одеяло, подушку. «А ведь девка эта, только что рождённая, мне приходится сестрой, — вдруг подумала она. — Да нет, она незаконная, с царевной ей не тягаться. Мало ли их, незаконных, бегает по Москве...»

Екатерина отодвинула от себя блюдо, положила ложку на его край, утомлённо закрыла глаза, и скоро её сонное дыхание дало понять Анне, что она заснула так крепко и так сладко, как может засыпать человек после хорошо и трудно выполненной работы.

Анна всё ещё смотрела на Екатерину, сидя на краю её постели, и видела, как постепенно возвращались краски на её лицо, как спокойно и умиротворённо было её дыхание.

Дверь родильной палаты вдруг распахнулась рывком, едва не стукнувшись о притолоку, стремительно вошёл царь.

Няньки и мамки сразу разлетелись по углам, выскочили в открытую дверь, встала с постели и Анна, отошла в угол, где на высоком белом столе уже лежала спелёнутая новорождённая и стояла возле неё, словно сторож, Наталья Алексеевна.

Пётр подскочил к постели, грохнулся на колени перед Екатериной, взял её белую полную руку, безвольно лежащую на краю одеяла, и прижал к груди.

— Сердечный друг мой пришёл, — улыбаясь, разомкнула веки Екатерина, — долгонько тебя не было, все глазоньки проглядела, тебя поджидаючи.

— Всё ли хорошо, всё ли ладно? — вместо ответа спросил Пётр.

— А девка, да рыженькая, да глазки голубые, да ротик махонький, — заулыбалась Екатерина.

— Тосковал я по тебе, Катеринушка. — Пётр прижался щекой к её руке.

Потом рывком встал. Ему сразу поднесли запеленутую новорождённую. Он долго разглядывал её, подержал в руках невесомый крохотный свёрток. Новорождённая открыла мутно-голубые глаза, осенённые чёрными длинными ресницами.

— Хороша, — неловко ткнулся ей в щёку Пётр и отдал девочку в руки Натальи.

И снова бросился к постели роженицы.

— Бог даст, выживет и эта, — глядя прямо в глаза Екатерине, тихо сказал он.

— А что Бог даст, то и будет, — светло улыбнулась Екатерина.

— Выживет — свадьбу сыграем, — так же тихо проговорил Пётр.

Екатерина округлила глаза, одёрнула Петра с ласковой улыбкой:

— Ты — царь, а всё ж и у тебя кругом рамки. Что ж будет, если цари на портомойках жениться будут?

— Решил я, так и будет, — строго заметил Пётр.

Он поднялся, обвёл всех строгим взглядом:

— Отныне глядеть за ней, как за царицей. — И всё так же стремительно вышел.

Девочку назвали Елизаветой. На крестинах, которые отличались необыкновенной простотой, Анна стала восприемницей ребёнка.

Вернувшись в Измайлово после удивительных сцен в Коломенском, Анне захотелось поделиться всеми новостями с матерью и сестрой, но те всё ещё продолжали оставаться в Москве на пирах и увеселениях по случаю полтавской виктории. Анна расхаживала по низким пустынным маленьким покоям Измайловского дворца и удивлялась тому, как ещё совсем недавно жалела она эти тёмные палаты, как страшилась отъезда в Петербург. Теперь ей казалось, что она давно уже выросла и повзрослела и маленькие сумрачные комнаты Измайловского дворца стали ей тесны. Она велела оседлать лошадь и поскакала к тому месту, где всего два года назад состоялась последняя охота царицыного двора.

Теперь тут всё было занесено снегом, тропинок нигде не виделось, даже следов на свежевыпавшем снегу Анна не наблюдала. Напрасно вскидывала она тяжёлую пищаль, напрасно вглядывалась в снежно-белое пространство между деревьями. Никто и ничто не появлялось в поле её зрения.

Она выехала на поляну, где тогда был раскинут шатёр царицы, где снег весь был истоптан людьми, собаками, лошадьми, а перед шатром распростёрся ярко-красный персидский ковёр, где сверкали серебром чаши и кубки, звенела посуда и пряный дымок поднимался от жарившихся над костром туш лосей. Теперь тут было тихо, пустынно, лишь с негромким шумом осыпались с ветвей густых сосен охапки снежной пыли да шелестел ветер ещё не опавшими, сморщенными листьями дубов и берёз.

Анна поскакала в снегу почти по брюхо лошади к той ели, где стоял тогда Артемий, и словно воочию увидела его — снег поблескивал на его кудрявой голове, а лисья порыжелая шапка в руке подметала позёмку под ногами. Его ясные глаза снова привиделись ей, она тяжко и медленно выдохнула густой морозный воздух и резко повернула обратно.

Ни матери, ни сестёр Анна так и не дождалась и на другое утро заторопилась в Москву. Прасковья встретила дочь истерическими выкриками и истошными попрёками — всю ночь не спала, не зная, где бродит девчонка, всю ночь искали её дворовые люди в толпе гуляк и бродяг по улицам старой столицы.

Анна ничего не отвечала, ничего не говорила: какой смысл было рассказывать матери о том, что она навестила Коломенское, что она была у ложа родильницы Екатерины, что Пётр обещал жениться на Екатерине. Она так и не сказала никому о том, чему была свидетельницей.

Но весть о рождении у царя новой дочки уже облетела все улицы Москвы, все поздравляли царя с прибавлением, толпились в приёмных палатах Екатерины, желая высказать ей свои лучшие слова.

Ездила поздравить Екатерину и царица Прасковья. Льстиво-приторно желала она родильнице многих лет и здравия, стояла близ алтаря на благодарственном молебне, заказанном Петром по случаю рождения дочери, истово молилась, а сама думала, как же можно ей, боярыне с таким родословием, поздравлять залётную пленницу-портомойку, хоть бы та и была наложницей царя. Но никогда Прасковья не предпринимала никаких шагов, таила от всех свои самые чёрные думы, всегда была весела и заискивающе-ласкова и с Петром, и со всей его роднёй, и даже с Екатериной. Кто знает, как повернётся жизнь, а ей, вдове, с тремя дочерями, ещё нужно прожить да пристроить девчонок.