Зинаида Чиркова - Кабинет-министр Артемий Волынский

Артемий много раздумывал о положении женщины на Востоке и всё больше тосковал по России, где с женщиной можно было не просто переспать, а говорить, любить, где женщина совсем не похожа на забитую и покорную служанку мужчины.

За рощами тутовника дорога стремительно начала подниматься всё выше и выше. Холмы и узкие долины между ними чередовались чаще, и вот уже караван достиг первых подъёмов к синеющим на солнце снеговым вершинам.

Солнце уже снизилось над горизонтом и заливает все окрестности слепящим золотистым светом. Мимо каравана идёт целая процессия персов, они несут на продажу коконы тутового шелкопряда. На каждом плече короткое гибкое коромысло, а на концах его покачиваются плетёные камышовые коробки, набитые снежно-белыми коконами. Артемий с любопытством всматривался в эти коробки, в коконы, которые потом, после распускания, превращаются в чудесные шёлковые нити, а уже после — в ярчайшие и крепчайшие шёлковые ткани. Вот он, тот шёлк-сырец, ради торговли которым и прибыл сюда русский посланник.

Начинают блестеть базальтовые скалы на вершинах всё ещё далёких гор, сумерки наползают на долины. И Артемий подаёт знак остановиться на первую ночёвку.

Сумерки так быстро превратились в густую непроглядную тьму, что уже при свете факелов раскидываются на зелёной площадке шатры, сбиваются в кучу лошади и катыры, а по краям поляны, где разместился весь караван, замелькали, засветились огоньки, не дающие света, — это вылетели из чащи леса большие фосфоресцирующие жуки. И, словно дорогое ожерелье, блестит и переливается весь перелесок, а иные жуки поднимаются и улетают, оставляя за собой полосу яркого белого света.

Удивительная красота и неповторимый аромат лесных трав и полевых цветов заставили Артемия вглядываться в эту чудесную неповторимую ночь. Однако едва Федот приготовил ему постель на земле под покровом походного шатра, как все звуки куда-то пропали, сон смежил веки посланника, а на месте сверкающих зелёных кущ увидел он опять снежное белое покрывало с сумрачными соснами и елями и плывущую по снегу девочку-принцессу с распущенными по спине волнами чёрных густых волос...

В походе узнал Артемий многое из быта персов. В домах и в шатрах, полукругами расположившихся у городков и деревень, нет у персов иной мебели, кроме ковров и круглых валиков-подушек. Дорогие кровати, завезённые богатыми персами из Европы, здесь не играют никакой роли, кроме как украшения — красиво, но непригодно для жизни. Спят персы на полу, на коврах или тонких матрасах, подложив под голову валики. Весь свой домашний скарб персы хранят не в сундуках или комодах — они им попросту неизвестны, — а в маленьких окованных железом сундучках, главным образом русского изделия.

Первая ночь в шатре дала Артемию спокойный и глубокий сон. Лишь перед самым рассветом растревожили его тучи москитов, облепивших полог над постелью. Но пора было вставать, собираться в путь, и Артемий вышел из шатра в предрассветных сумерках уже готовый сесть в седло. Густые синие сумерки становились всё прозрачнее и светлее, прорвались наконец и солнечные лучи, и трава засверкала под ними. Позолотили лучи и окрестный лес, пронизали его яркими блестками и сверкающими бриллиантами заиграли в воде студёного ручья, шумно скатывающегося по камням.

Длинной вереницей растянулся караван посланника. Дорога делалась всё уже и уже, и наконец стало возможно ехать лишь гуськом — всё выше и выше в горы поднимались лошади и катыры, едва видные из-под больших вьюков — поланов.

Тропа взбирается по высоким откосам, закрытым богатым южным лесом. Густая тень его странно пахнущей листвы защищает от палящих лучей солнца, и теперь ещё, в зимнюю пору, жарящего всё живое вокруг. Во многих местах горные ручьи прорезывают тропу и с шумом скатываются по крутому косогору. Всё круче и круче подъём, леса редеют, горные склоны становятся всё более пустынными и приобретают странный мутновато-коричневый цвет. Далеко внизу виднеются клочки зелени, глинобитные постройки почти скрыты их плоскими крышами, и едва заметны целые деревни.

Дорога превратилась в тропу, идущую по узкому карнизу с почти отвесным уступом. Справа — высокие скалы, слева — глубокая пропасть. Караван почти вплотную прижимается к скале, и Артемий зорко поглядывает то вперёд, то назад: каравана почти не видно, только крупы лошадей свиты впереди, да сзади верный Федот.

И вдруг Артемий увидел, что навстречу идёт тоже караван — несколько десятков мулов, нагруженных так, что их почти не видно из-за громаднейших вьюков. Артемий разволновался: неужели передние охранники не могли остановить встречных, чтобы пропустить караван посланника, — но делать нечего — приходится прижаться к самой скале, чтобы катыры не сбили в пропасть.

Федот не выдержал, заорал во всё горло, но мулы шли и шли по тропе, заунывно звеня всеми своими колокольчиками. Федот хотел было перегородить тропу, отступил с лошадью чуть в сторону, и сразу же его оттёрли идущие катыры. Лошадь Федота подвигалась всё ближе и ближе к пропасти, оттираемая упрямо шагавшими мулами. Нигде не видно было ни погонщиков, ни охранников.

Лошадь Федота уже упирается задними копытами в самую кромку пропасти. Камни под ними не выдерживают, срываются вниз. Мелькают режущие воздух лошадиные копыта, и вместе с лошадью Федот летит вниз.

Взвился столб пыли, мелькнула лошадиная сбруя, кафтан Федота, и Артемий не успел ничего предпринять — Федота уже не было на тропе.

А встречный караван, звеня своими несносными колокольчиками, упрямо идёт и идёт навстречу. Погонщики усердно колотят животных по натруженным спинам, кричат, всё заволакивает тонкая пыль...

Ещё несколько минут, и караван проходит, остановленные лошади и весь обоз посланника могут продолжать путь.

Артемий подъезжает к самому краю обрыва — ничего не видно в этой прозрачной пыли, дно ущелья закрыто зелёными зарослями, — и слёзы выкатываются из глаз Волынского: сколько лет провёл он вместе с Федотом — с самого отрочества они не расставались. Хоть и попадало часто камердинеру от хозяина за жадность и стяжательство, но не забываются дни, проведённые под Лесной, в битве у Полтавы. Друг не друг, просто слуга, а прирос Федот к сердцу Артемия. Вставая, видел он простодушное курносое круглое лицо своего слуги, ложась, опять же от Федота слышал он пожелания приятных снов.

Почти всю дорогу до спуска Артемий не видел ничего — слёзы застилали его глаза: верный Федот столько лет служил ему, столько лет был всегда рядом! Найдётся и другой камердинер, станет служить ещё усерднее, но это будет уже другой...

Уже многих людей в своём посольстве недосчитывался Артемий. Он писал ещё из Шемахи канцлеру Головкину в Петербург: «И ныне живу в такой горести, что уже животу своему не рад. К тому же, которые при мне есть — все лежат больны, из которых и умерли капитан Деливер, и паче всего жаль — канцелярист Алексей Бехтеяров. Да из людей моих умерло 9 человек, а и другие многие при смерти. И теперь всего не осталось 10 человек здоровых. И не знаю, как и ехать отсюда. В Шемахе нет прямой язвы, однако ж зело нездоров воздух, а в иных местах в Персии великое поветрие, а паче в Гиляне и в Тавризе, где уже многие места опустели».