Зинаида Чиркова - Кабинет-министр Артемий Волынский

— Здоровей, батюшка-дядюшка, — сердечно распрощалась Анна с Петром на полдороге, пересаживаясь в свой экипаж и направляясь в Митаву.

Пётр расцеловал племянницу, а под конец обещал, что найдёт-таки ей хорошего мужа.

— Да уж не в тех я годах, — печально пошутила Анна.

— В тех, в тех, — отшутился Пётр, — ещё гляди, нарожаешь каких-нибудь герцогов...

С тем они и расстались. Пётр поехал лечиться, а она всю дорогу до Митавы думала о нём.

Царь всё сделал, чтобы герцогиня Анна оставалась проводницей русского влияния в Курляндии. В случае смерти Фридриха-Вильгельма, мужа Анны, Курляндия обязывалась выплачивать ей 40 тысяч рублей в год. Но денег в герцогстве не было, всё его хозяйство было расстроено. А Польша, основываясь на условиях гродненского сейма 1589 года, требовала присоединения Курляндии к своим владениям. Пётр и тут всё предусмотрел. Денег Анне не выдавали, поэтому он потребовал передать ей двадцать восемь коронных имений, чтобы обеспечить правильный платёж. Пётр Михайлович Бестужев назначен был управлять этими имениями — он отдавал их в аренду, и значительный доход получала Россия, а также и Анна.

Так что не зря сидела она в своей Митаве — приносила прибыль Русскому государству. Но бюргеры-курляндцы всё ещё мечтали о присоединении к Польше, и потому Пётр держал там войска всегда в полной боевой готовности. Благодаря Петру Анна чувствовала себя в безопасности да и могла позволить себе хоть небольшие расходы.

А вот что будет, если умрёт батюшка-дядюшка? Сумеют ли его преемники сохранить власть над Курляндией? Постоянно думала теперь об этом Анна: жизнь и покой её зависели от здоровья царя...

Пётр отправился на воды — всю жизнь он признавал только этот вид лечения. Пил водичку, занимался, как всегда, делами, минуты свободной не было, вызывал к себе то светлейшего князя Меншикова, то Петра Андреевича Толстого. Но находил и время, чтобы написать новой императрице: «Катеринушка, друг мой сердешненький, здравствуй! Воды, слава богу, действуют изрядно, а особливо урину гонят не меньше олонецких. Только аппетит не такой, однако ж есть...»

Но его энергия била через край — он решил попробовать ковать железные полосы, которые выделывали на заводе. На нескольких пудах железных полос он поставил своё клеймо, выделав их не хуже заводских рабочих.

Хозяева приняли работу Петра, оценив её хорошо. Но они не собирались расплачиваться с царём. И Пётр рассвирепел, узнав, что заводовладельцы посчитали его работу за шутку императора. Пришлось им раскошелиться, и Пётр получил столько, сколько причиталось рабочему. И, чтобы сохранить значение заработанных денег, купил себе башмаки: его старые совсем износились. Он очень гордился этой своей получкой...

Ещё неделя на водах, и царь вернулся к привычному распорядку жизни в Петербурге. Как всегда, активно начал он свою деятельность — участвовал в спуске нового корабля, писал документы и бумаги. И дождался нового приступа — болезнь не щадила его.

Но словно бес вселился в него — он не слушал ни докторов, ни Екатерину, умолявшую его пощадить себя. Годовщина овладения Шлиссельбургской крепостью — как может он не участвовать в этом традиционном празднестве! Снова занимается он фейерверками, стоит под холодным северным небом с открытой головой и по щиколотку забирается в чёрную воду Невы, чтобы взлезть на царскую барку, не могущую подойти ближе к берегу. Конечно, простудился, конечно же, приступы каменной болезни снова корчат его уже немолодое тело, но Пётр не сдаётся. Сжав зубы, отправляется он осматривать Олонецкие металлургические заводы, не утерпевает и хватается за молот — и опять три пуда железных полос с его клеймом...

Словно бы спорит он со жгучей болью — едет обследовать Старую Руссу — как там варят соль, пробует на вкус и рассматривает на свет эту нужнейшую в хозяйстве приправу. Отчитывает нерадивых и пьянствующих генералов, а потом отбывает на Ладожский канал — его давнюю мечту и боль.

Ладожское озеро постоянно требовало всё новых и новых жертв, словно сидел в глубине его неспокойных вод бес и тешился людскими несчастьями — тысячи барок гибли в этих водах. А без них столица коченела от голода и бескормицы, а за границу не могли доставляться ценные грузы — хлеб, пенька, железо, лён, шкуры и кожи.

Только и оставалось обойти этого кровожадного божка ладожских вод — прорыть обводный канал, чтобы суда могли безопасно и вовремя приходить в столицу и отбывать за границу.

Пётр согнал на строительство обводного канала 20 тысяч крестьян. Сотнями гибли люди на ледяном ветру и от голода, сваливались в жару от болезней и мора. А Пётр с мрачной решимостью всё требовал и требовал ускорения строительства.

Но прошло пять лет, невыносимых для работников, устилавших весь путь канала тысячами жертв, и всего-то прорыли двенадцать вёрст.

Анна слышала от людей, писавших ей и доставлявших свежие весточки, что государь занемог ещё до возвращения в Парадиз. Всё вместе повлияло на его могучее здоровье — и холодные воды, и неимоверная работа.

Екатерина была в отъезде, Пётр не застал её во дворце и ковылял по палатам в страшной тоске. И кто-то удосужился в это время шепнуть ему, что уж больно много берёт взяток камергер Моне.

Пётр насторожился: припомнились нежные взгляды царицы и юного камергера. Он наслал на вотчинную канцелярию Монса ревизию...

Обнаружились недостачи, люди открыли рты и поведали, сколь многих взяток удостоился Моне — он прямо распоряжался милостью государыни. Пётр мрачнел день ото дня. А тут выплыли и странные послания Екатерины к Монсу, писанные рукой статс-секретаря Алексея Васильевича Макарова, — сквозь сухой, формальный стиль обнаруживалась слишком большая теплота государыни к камергеру.

Вилима взяли в Тайную розыскных дел канцелярию. Приехавшая Екатерина обратилась к Петру с просьбой помиловать камергера, не казнить его за упущения и слишком большие «дачи».

Больной Пётр рассвирепел. Он вскочил с постели, кинул в громадное зеркало тяжёлый табурет. Осколки зеркала уродливо отобразили ужас, появившийся в глазах Екатерины.

— Прекраснейшее украшение моего дворца, — сквозь зубы проговорил Пётр, сдерживая ярость, — хочу — и уничтожу его...

Екатерина всё поняла: она обладала даром проникать в тайные мысли своего супруга. Но спокойно, не дрогнув ни единым мускулом, тихо произнесла:

— Разве от этого твой дворец стал лучше?

Рассудительный тон Екатерины оказал на Петра привычное воздействие: он успокоился, велел убрать осколки и странно заметил:

— Зеркало разбить к худу...

Вину Монса быстро доказали. Хищения казны, взятки, выпрашивание за большие «дачи» милостей от царицы.