Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир

Маврокордат был грек, народ был ему чужд, ему было всё равно, где быть наместником, властелином, лишь бы быть им...

И снова задумался Кантемир о судьбах своего народа. Да, это щит для Европы, дальше Молдавии турки не прошли, но самую невыносимую долю приняли на себя молдаване. Мало того, что нужно было платить дань Турции, эти установленные поставки мяса, масла, воска, мёда, за которые империя расплачивалась своими обесценившимися аспрами, — эта чисто символическая плата позволяла Стамбулу получать почти бесплатно все эти дары земли.

И нельзя было молдаванам торговать больше ни с кем, нельзя было заработать ничего на стороне. А эти бесконечные поиски девушек для гаремов самого султана и его приближённых, эти девушки, обречённые на неволю, выставляемые на невольничьих рынках, эти молдавские парни, которых угоняли в рабство, в полон, где пропадали они без вести...

И к какой бы из стран ни обращал взоры Дмитрий, никому не было дела до страданий этого мужественного народа.

Неволя, неволя, неволя. Он писал и писал, и горе его, и страдания его выливались на пергамент то в форме язвительного «Дивана», то в форме иносказательного романа «Иероглифическая история», то ещё в какой-либо другой. Что мог он, кроме того, что передавал пергаменту свои мысли, записывал их то по-латыни, на которой писала вся просвещённая Европа, то на греческом, а иногда и на французском, которому лишь недавно стал он учиться. Но французский почти не давался ему: чересчур был разнообразен, щебетлив и легковесен. Таков же, как и французский посол Ферриоль, которому его недавно представили...

Едва Антиох был отстранён от власти, как и Дмитрия тут же отвели от его дипломатической работы, и теперь он был сам по себе, не занимал никаких должностей, но его широкие знакомства с влиятельными турками от этого не сузились, а связи с разными послами и дипломатическими представителями других стран помогали держаться не только в курсе всего, что происходило в Европе, но и того, что делалось за кулисами дивана — высшего совета при турецком султане. Дмитрия знали все, он знал всех и всегда понимал, что в нужную минуту окажется необходим и он.

И всё чаще обращал свои взоры Кантемир на Россию. Полтавская битва потрясла Турцию, султан затаился, притихли его приближённые, и хоть и давили на русское подворье, но не считаться с ним было нельзя.

И понимал Кантемир, что лишь такая обширная империя, как Россия, сможет помочь Молдавии, крохотной стране почти в центре Европы, избавиться от вековечного рабства. Он молчал, писал, работал и знал, что его время придёт.

Дворец царевны Натальи Алексеевны строен был ещё на старорусский манер — деревянные стены, низенькие потолки и притолоки дверей, открывающихся из одной палаты в другую без промежуточных помещений, — анфиладой вдоль всего дворца тянулись тесные комнатёнки, освещаемые только крохотными окошками, на которых торчали живые комнатные цветы. Но зато окна были уже застеклены, и солнечный бледный северный свет пробивался сквозь узорные листья бегоний и азалий в больших цветочных горшках.

И обставлены палаты были скудно, лишь кое-где стояли мягкие диваны и жёсткие стулья да для самой хозяйки дворца пара кресел с высокими неудобными спинками и твёрдыми узорными подлокотниками.

Дворец строили наскоро, он всё ещё не совсем просох, и стены отдавали сыростью, хоть и были затянуты узорной камкой [17] Камка — шёлковая цветная ткань с узорами. .

Зато какой пышный сад раскинулся перед дворцом! Посыпанные битым кирпичом дорожки разбегались в стороны от двускатного высокого крыльца, цветники пестрели огненными астрами и резными головками многолетних лилий, а тоненькие прутики саженцев обещали уже на будущий год хорошую тень и завязи кое-каких плодов.

Словом, всё ещё было внове, и Наталья Алексеевна никак не могла привыкнуть к своему новому жилью и всё тосковала по старому Преображенскому и московским кремлёвским палатам, самые стены которых казались ей тёплыми и надёжными, как руки матери, царицы Натальи Кирилловны. Правда, память о матери теперь уже поистёрлась в её душе, и виделось только одно хорошее...

Из всей семьи от второго брака отца — Алексея Михайловича — остались лишь они — Пётр, теперь уже полновластный государь всея Руси, да она, родная его сестра Наталья Алексеевна. Пётр очень любил свою младшую сестрёнку. Она была всего на полтора года моложе его, вместе росли они, вместе терпели нужду и горе в Преображенском после смерти отца, вместе пережили Софьино правление, заброшенные и угнетённые, вместе и возвысились позже, после всех потрясений и смут.

Наталья и теперь привыкла во всём слушаться старшего брата. Велел перебираться в парадиз, в это гиблое, болотистое, комариное место, не родившее ничего, кроме искривлённых стволов неказистых берёзок да устилавшего землю мха, яркой зеленью скрывавшего ямины, таившие топь и смерть...

Сказал брат, значит, надо перебираться. Дороговизна пугала её, новое место казалось ей каторгой, но она понимала, что если не послушается, то вся многочисленная родня Петра взглянет на неё и выдвинет её протест перед царём как пример и подражание.

И потому без слов поехала — собрала все пожитки, зная заранее, где будет отстроено ей новое жильё, забрала своих многочисленных домочадцев — старух-нянек, калек-крепостных, ливрейных слуг и домоправительниц — и поехала.

Знала, не любит Пётр московских стен — опротивели они ему после всех стрелецких бунтов, и хоть и рубил сам головы смутьянам и бунтовщикам, да кровь эта отозвалась в нём ненавистью и презрением к уютному ленивому московскому житью.

Вся семейка, вся родня Петра собралась в путь. Стон и вой стояли на Москве, слёзы затопили старинные дворцы и низенькие палаты, ухоженные поля и сенокосы в Подмосковье теперь казались раем, которого все они лишаются, и оттого вся женская часть родни Петра выла в голос, но при посторонних держалась свысока и крепко — не хотели женщины, чтобы знал царь-батюшка, что слезами омывают последнюю иконку на стене, убирая её в просторный баул.

Семья у Петра действительно была огромная, да только остались женщины да девчонки. Ещё жива была вторая жена царя Фёдора — Мавра Матвеевна, всё ещё молодая, пышная да румяная, отличалась тучностью Прасковья — жена царя Ивана, вместе с которым начинал царствовать Пётр, и три её дочки росли под сенью широкой ладони царя.

Были ещё и сводные сёстры — сёстры царевны Софьи, — и их тоже надо было привечать и всех собирать и поднимать в новую столицу.

Предстояло провести первую зиму в голодном и дорогущем новом городе, и потому по свежему первопутку потянулись из подмосковных деревень бесконечные обозы с битой птицей, тушами скотины, яйцами в укладках, мёдом в бочонках. Хлопотала и бегала по всему новому своему дворцу Наталья Алексеевна — звенела ключами, сама смотрела за тем, как размещают в каморах целые обозы провизии, то и дело открывала и закрывала укладки и сундуки. И некогда ей было даже взглянуть на царевича Алексея, давно и тяжело болевшего, и даже в палаты Катерины, бывшей на сносях, едва заглядывала...