Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир

Странно, но только сестре своей доверял Пётр и воспитание сына Алексея, и свою любовь неизгладимую Катерину, которую давно уже называл другом сердешненьким. Писал ей часто писульки, и Наталья Алексеевна читала их любовнице брата, потому как Марта Скавронская никакой грамоты не знала.

Проникала в мысли брата Наталья и понимала, что приковала эта неказистая женщина Петра к себе, что любовь зла, и лишь иногда завидовала Катерине, что самой ей не пришлось испытать такие чувства. И писала обратные писульки Петру со слов Катерины, и нежные слова потом долго прокручивала в уме. И потому к той просьбе, что обратился к ней Пётр, отнеслась с пониманием и участием.

Как на родную мать, надеялся Пётр на свою сестру. И она вся ушла в заботы о его семье — своей у неё не было, царских дочерей выдавали замуж только в другие страны, а за своих, хоть и родовитых, не было им пути...

В январе восьмого года, ещё в Москве, привёл к ней Пётр Катерину. И рожала она Анну уже в доме царской сестры. А теперь на очереди была новая прибавка — скоро должна была Катерина родить опять.

Наталья поняла своего брата — поняла, что заменяет ему всю семью, и потому не только не препятствовала поселению Катерины в её доме, но приняла тепло и ласково. И Пётр ещё больше внимания стал уделять своей любимой сестре.

Впрочем, Петра часто не бывало ни в той, ни в другой столице. Словно свербило ему ноги, не мог сидеть на месте, то и дело уезжал, мотался с одного конца страны на другой, наведывался в близлежащие страны, строил флот и думал за всех, теперь уже деспотически приказывал заводить новые порядки...

Между хозяйственными заботами забегала Наталья Алексеевна в палаты Катерины — присутствовала при родах новой дочки царя, умилилась её белокожести и огромным голубым глазам, ласково пеняла Катерине, что не кричит при родах, а лишь стонет, а та между схватками и болью только устало улыбалась и отвечала, что выдержит всё, если это надобно Петру.

И слова эти западали в память Натальи, и всё её молодое ещё, свежее и румяное лицо морщилось от удовольствия.

Пётр, как всегда, приехал неожиданно.

Взвизгнули на наледи расчищенной дорожки железные полозья саней, взметнули копытами снежный туман за старым, покрытым рогожей возком невидные клячи, натянул поводья возница в тёплом тулупе и валяных сапогах, и из возка полез Пётр, низко пригибая голову, чтобы не стукнуться о низенькие дверки возка.

Бросилась к крохотному окошку Наталья, увидела сквозь наледи на стекле старый возок и кинулась на крыльцо в чём была, лишь душегрея всколыхнулась да подол длинного платья завернулся от быстрого бега царской сестры.

— Братуша!

Выскочила Наталья на крыльцо, куда Пётр уже быстро поднимался, и упала прямо в его цепкие объятия. Крепко расцеловала в круглые, румяные с мороза щёки, морщась от колючести небольших усов, повисла на шее, смеясь, плача и умиляясь.

— Ну-ну, сестрица, — снял её руки с шеи Пётр, — не стой на холоде, не дай бог простынешь. Ишь, выскочила, как была в палатах.

И оба стремительно шагнули в сени, причём Пётр едва ли не волок на себе сестру.

— Что ж не предупредил, — жарко упрекнула его Наталья, — приготовила бы тебе пир...

— А я и так умну всё, что подашь, — отозвался Пётр, скидывая меховую епанчу [18] Епанча — старинная верхняя одежда в виде широкого плаща. и неизменную треуголку.

Наталья только мигнула слугам, и едва втиснулись брат и сестра в низенькую столовую палату, а уж на столе красовались и куски мяса, и стерляжья уха, сготовленная по случаю постного дня, и пшённая каша, румяная и пышущая паром.

Пётр тут же сел к столу и сразу занялся едой.

А Наталья присела на высокий неудобный стул напротив и смотрела, как жадно, неистово поглощает еду её брат.

— Небось некогда и перекусить, — жалостно протянула она.

Он взглянул на неё своими большими навыкате чёрными глазами и лишь мотнул головой. Когда он ел, голова его как будто переставала трястись, и Наталья с грустью отметила, что он похудел, хоть румян и свеж с мороза, руки морщинились, хоть и хватали пальцы еду с жадностью и хваткостью. Огромные куски исчезали в его рту с быстротой, какой ещё не приходилось видеть Наталье.

Он запил всю снедь большим кубком пенистого кваса, который сама Наталья делала на мёду, и слегка отвалился от стола.

— С дочкой тебя, — степенно сказала она, — только вчера Катерина разродилась...

Пётр рванулся было из-за стола, но Наталья жестом руки усадила его обратно.

— Что ж, с пустыми руками или как? — пытливо спросила она.

Пётр заметно сконфузился.

— Знаю, недосуг было и подумать, — тут же ласково улыбнулась Наталья, — да уж я приготовила подарочек...

Брат любовно взглянул на сестру.

— Всегда ты знаешь, как мне помогать, — еле слышно вымолвил он. — Знаешь, как мне некогда, так хоть эту обузу снимаешь с моей шеи...

— Девчонка в нашу породу пошла, — отозвалась Наталья, — такова бела, чисто шёлк кожа, а волосики светленькие и глазки голубые.

Пётр во все глаза глядел на сестру.

— Матушка мне говорила, — пояснила Наталья, — что у батюшки нашего наружность была такова приятная, что все сразу его любить начинали. Ты и не помнишь, махонький был, а матушка мне много о батюшке сказывала. И что у него глаза были большие, голубые, чисто небо солнечное, а щёки круглые, белые да румяные, и кожа словно бы просвечивалась — как у твоей дочки. И вроде бы ещё новорождённая, а уж кожица белая, как будто не вчера родилась, а месяца два назад.

Пётр было опять вскочил, но сестра снова жестом руки остановила его.

— Приготовила я ей трёхъярусную жемчуговую подвеску на шею, да такие же подвески на уши, да лобный оплётник тоже из крупных жемчугов. А девочке надобно бирюзу отдарить — сильно глазкам её к лицу будет.

Пётр молча и сокрушённо смотрел на сестру.

— И не надо говорить, — спокойно продолжала она. — Кто ж о тебе подумает, как не я? А ты вот в Азов ходил, с турками дрался, турков видел живых — знаешь, как султан турецкий с жёнами своими обращается?

Пётр расхохотался.

— Только мне этого недоставало — знать, как цесарь турецкий с жёнами своими обращается. Лучше знать, как янычары с ятаганами играются.

— Кто-то мне говорил, да и Пётр Андреевич Толстой писал мне об этом. Я спрашивала его, как там, в той Турции... И он писал, что у султана жён много, так что и не сосчитать, до трёхсот будет. И не глядит, какой породы, а чтоб была сильна, да здорова, да лицом красна, благообразна. Сам выбирает среди всех полонянок — кинет в неё хустку, платок, ту и готовят ему для гарема. А коли родит сына, к ней посылает султан пять тысяч червонных в золотом мешочке, да мамку-кормилицу придаёт, да ещё годового окладу, сколько ему покажется. А буде родит дочку, то три тысячи червонных да мамку тоже. Но больше радуется, когда девка, потому как, нежели на престол встаёт наследник, допрежь всего удавит всех сынов других, а девок замуж выдаст за самых главных вельмож, и те сановники служат ему крепко. И дочери при матках живут, а сынов, как шесть лет минет, отдают учителям и видеться позволяют четыре раза в году. Так что султан был бы рад, если бы у него девчонка родилась, а как ты — не знаю...