Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир

Так и повелось, что ни одной минуты не обходилась Мария без дела — шла в сад, чтобы проверить, не пора ли снимать с деревьев гранатовые яблоки, следила за варкой всевозможных сладостей, отпирала и запирала шкафы, каждый раз отгоняя рукой несуществующие рои моли, писала на дощечках особыми грифелями целые изречения из древних греческих авторов, в совершенстве говорила на многих языках.

Даже отец разговаривал с Марией как со взрослой — настолько разумными и дельными были её слова и советы...

Впрочем, и она понимала, что детство её кончилось тогда, когда кукла из слоновой кости, подаренная ей Петром Андреевичем Толстым, так нелепо была разодрана на части двумя турецкими девчонками. С тех пор куклы, игрушки больше не интересовали её, она стала присматриваться к взрослой жизни и в десять лет была лучшей помощницей матери.

В эти последние недели перед отъездом Мария почти не видела отца, и если слышала от него лишь несколько слов, то в уме и воображении дорисовывала то, что оставалось невысказанным.

Приём у султана, которого удостоился отец, оказался туманно-блестящим. Султан рисовался ей в золотом тюрбане с золотым аграфом, придерживающим перо, в роскошном наряде, детали которого она не могла рассмотреть, на фоне огромной золотой стены, сидящим на мягкой тахте, обложенным золотыми подушками и величественно кивающим своим золотым тюрбаном.

Как бы ей хотелось самой увидеть всё это! Но несколько слов, брошенные второпях отцом, будили её воображение, и туманно-золотое изображение султанского дворца вставало в её уме.

Знай Мария все детали этого представления отца султану, все низменные мелочи, из которых складывалось это посещение, эти бесконечные поклоны до земли, целования полы и ноги самодержца, несколько слов, едва пробормоченных сквозь зубы, она бы, наверное, поразилась этой нелепой церемонии, такой унизительной для вновь назначенного господаря Молдавии, удивилась странной процедуре облачения его в золочёный кафтан, после чего вновь следовали поцелуи и низкие поклоны.

Но ей не довелось узреть всё это своими глазами, и Мария представляла себе все эти церемонии торжественными и парадными, удивительными по красоте и блеску, потому что видела, как гарцевал её отец на парадном коне, подаренном ему султаном, с серебряными насечками на седле и сбруе, с чудесными стременами, которые поддерживали двое стремянных. Она видела сквозь решётку окна, как въезжал в свой двор её отец в величественном окружении многих всадников, как важно и медленно сходил он на землю, поддерживаемый преданными слугами, как строго шествовал к парадному крыльцу дома.

И только тут, придя в харем, стал он опять родным, простым и добрым. И хоть и выспрашивала Мария, где он был, у кого на приёме, он лишь бросал несколько слов: и новый великий визирь, Балтаджи Мехмед-паша, принимал его, и другие приближённые султана, — но ничего не говорил о подарках и богатых дарах, которые приходилось подносить всем, кто имел хоть какое-то отношение к фирману султана, ничего не рассказывал о мздоимстве и жадности султанских чиновников. И потому все эти приёмы и церемонии представали перед Марией в бесконечно блестящем и туманно-золотом окружении, были возвышенными и красивыми.

А эти сборы в путь, вся эта суета и беспорядок в доме, все эти сундуки и корзины, беготня и распахнутые дверцы всех шкафов, для которых уже не требовались ключи, хранящиеся у Марии, вызывали в ней лишь скуку и тоску.

Правда, девочка мечтала о том времени, когда и она, и все её братья, и сестра Смарагда воцарятся в новом замке, в господарском дворце.

И снова воображение подводило её: чудился ей этот замок стоящим на высокой горе, скалистые обрывы уходили вниз, и весь край был виден на сотни миль окрест — белые домики среди зелёной долины, голубые нитки речек и синие блюдца озёр. И весь этот край, наполненный дыханием винограда и пьянящим ароматом цветов, будил её ум и воображение, и ей уже очень хотелось, чтобы поскорее кончились эти суетливые сборы и наконец можно было бы увидеть новую страну, где были её корни, откуда родом были её отец и мать, — Молдавию.

Все эти сборы пригибали её к земле, как траву под мелким осенним дождём, — она не могла дождаться, когда уберутся из комнат замшелые, старинные сундуки и корзины, когда не останется в комнатах ничего, кроме давнишнего мусора, и даже полы откроются в своей первозданности, освободятся от пушистых персидских ковров, которые всегда укрывали все уголки дома.

Но вот вынесен последний сундук, убраны все ковры, и Мария поразилась запустению дома — только свежий ветерок из открытых окон шевелил на полу лохматые головки пушистой пыли да обрывки верёвок, тряпок, извечного мусора, населяющего дом с незапамятных времён и до поры до времени невидимого людям.

Она прошлась по всем комнатам, снова заперла своими ненужными теперь ключами все шкафы, которые были ей доверены, и вышла во двор харема, где укладывались последние подводы с пожитками.

Высокая коляска на ремённых рессорах давно ждала семью Кантемира, — сам он на высоком гнедом жеребце в сопровождении большой свиты уже выехал из ворот дома. Многочисленные церемонии и молебны в греческой церкви предваряли этот выезд, но наконец всё было готово, и вся господарская семья тронулась в путь.

Медленно, шагом ехал господарь Молдавии, блестящая свита следовала за ним, и население окрестных кварталов сбегалось, чтобы посмотреть на отъезд нового господаря Молдавии, поклониться ему, прижав руку к лицу, сердцу.

Далеко позади кавалькады тянулся обоз, возглавляемый сверкающей каретой господарыни. Вместе с ней в карете сидели Мария и Смарагда, а в другом, более простом возке, находились все четверо её сыновей: как уж удалось Дмитрию убедить Балтаджи — великого визиря — не оставлять старшего сына в Стамбуле, одному Богу известно.

Но Кассандра теперь была спокойна: все её дети ехали вместе с ней.

Она не знала, каким долгим и трудным был разговор Кантемира с Балтаджи перед самым отъездом.

Великий визирь предупредил нового молдавского господаря, что предстоит война с русскими, что ему надлежит искусно вводить в заблуждение русского царя, заманивать его в голодные степи, не поставлять обещанную помощь продовольствием и людьми.

Эта коварная политика вменялась господарю в обязанность — и только поэтому согласился Балтаджи, чтобы не оставался старший сын Кантемира, совсем ещё ребёнок, в Стамбуле, а ехал с отцом, но потом, когда турецкая армия придёт в Молдавию для сражений, пусть этот сын станет заложником у него, самого Балтаджи Мехмед-паши...

Кантемир подозревал, что и валашскому князю Брынковяну, злейшему врагу молдавского господаря, также вменена была в обязанность эта коварная политика обещаний и заманивания.