Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир

Однако великолепие христианских храмов, которых в Яссах было великое множество, певучие службы священников, служащих и на греческом и на старославянском языках, восполняли убогую обстановку, с которой столкнулась Мария. Она теперь ходила по улицам одна или лишь в сопровождении служанки, никто не кидал на неё удивлённых и возмущённых взглядов, если голова её не была покрыта покрывалом, хотя и здесь женщины не решались выходить на улицу без головных платков.

Но они свободно расхаживали по улицам, заходили в лавки, стояли на мостовой, громко разговаривая. Эта свобода от жёстких рамок турецкого владычества скоро так понравилась Марии, что она решалась даже одна выходить в поля и зелёные дубравы позади города.

Она видела женщин, работавших в полях, собиравших початки кукурузы и выдиравших из земли огромную свёклу, наблюдала за женщинами, искусно срезавшими тяжёлые гроздья винограда с облетевших лоз.

В Турции нельзя было мусульманам пить вино, и потому там не было виноградников. И только тут, в Молдавии, ощутила Мария сладкий и терпкий вкус виноградных ягод, вполне насладилась сладчайшим соком, оставленным для изготовления из него вина, и поняла, что этот вкус она уже не забудет до конца своих дней.

Словом, было много нового и интересного по сравнению со Стамбулом, но было и нечто, позволявшее примириться с отсутствием этого города.

Единственное, чего не хватало Марии, — это свежести солёного ветра, запаха моря и рыбы, синей бескрайности небесного купола, сливавшегося с морем.

Почти ничего не изменилось и в распорядке её дня. Кассандра, разобравшись в движении жизни господарского дворца, нашла возможность приучить и Марию к тем же обязанностям, которые исполняла она в Турции. Но теперь больше не было у Марии воображения невидимого роя моли, вылетавшей из шкафов и укладок, потому что первое, что она видела, отпирая замки, были сухие веточки то ли шафрана, то ли лаванды, то ли ещё каких-то трав, которые пахли вкусно и горько.

Всё так же занималась она учёбой со своими учителями, но теперь ко всему прибавились почему-то усиленные занятия русским языком, едва ли не каждый день она должна была разговаривать и писать на этом певучем языке и скоро так к нему пристрастилась, что нередко поправляла отца, если он неправильно употреблял русские глаголы.

Ничего не знала Мария о том, что делается за пределами дворца и сада, только однажды нечаянно подслушала разговор отца и матери, который вели они шёпотом, чтобы никто не слышал.

Мария всегда ложилась спать в соседней комнате и не засыпала долго, ворочалась на мягких пуховиках: она не привыкла спать на мягком, тосковала по жёстким матрацам своей стамбульской спальни. Маленькое окошко было слегка приоткрыто, морозный воздух поступал едва-едва, и Мария снова и снова вставала, пила сладкий фруктовый сок, который заменил щербет, и тоскливо прислушивалась к завыванию ветра за окном.

— Я знаю, ты меня поддержишь, — говорил тихонько Кантемир Кассандре, — ты знаешь, как все мы страдаем от турецкого владычества. И я послал письмо русскому царю с просьбой взять нас под свою опеку.

— Молчи, — зажала ему рот рукой Кассандра, — в доме полно доглядчиков султана, Ибрагим-паша не спит и всё высматривает, а потом едет к Балтаджи-паше и докладывает ему обо всём, что происходит здесь...

— Мне известно, — печально покачал головой отец, — но сегодня Ибрагима нет, он уехал в ставку Мехмеда-паши. А тот идёт с двухсоттысячной армией...

Они зашептались так, что больше Мария не расслышала ни слова, но эта новость поразила её: тот самый рыцарь, о котором она так много грезила, может быть, будет на её стороне.

Мария улеглась на мягкие подушки, и скоро ночная сень затенила её веки.

Эту тайну она хранила вплоть до того дня, когда во дворец приехал русский канцлер Головкин, невысокий высохший старичок с огромным белокурым париком на маленьком черепе и в шитом золотом, странного покроя камзоле.

Из своего маленького окошка видела Мария торжественный въезд русского канцлера, наблюдала, с каким торжеством приняли его все бояре, заседавшие в диване — совете владетеля Молдавского княжества.

Она не знала, о чём они говорили в совете, но потом из недомолвок и обрывков фраз поняла, что там обсуждали тот договор, который её отец заключил с русским царём. Если бы она присутствовала на этом высоком собрании, она ничего бы не уразумела, потому что все свои возражения приближённые бояре облекали в такую завуалированную форму, что только сам Кантемир да ещё пара-тройка его верных людей могли бы понять их.

Но смысл сводился к одному: что ж, договор с Россией — это хорошо, уже сколько столетий пытается Молдавия попасть под великое крыло России, но есть в договоре несколько статей, с которыми никак не могут согласиться знатные люди Молдавии. И прежде всего это пункт о наследственном основании династии Кантемиров в Молдавии. Качая головами, топя смысл в велеречивых словах, бояре осуждали этот пункт: разве нет в Молдавии более достойных, разве нет более знатных и богатых, зачем русскому царю останавливаться на династии Кантемиров, если он, Кантемир, сам был назначен турецким султаном, верно ему служил...

И хоть не говорили открыто, но так долго препирались, так долго обсуждали это, что русский канцлер не выдержал, стащил со своего голого черепа роскошный парик, вытер им вспотевшее лицо и сказал:

— Что ж, если вы не хотите, этот договор может быть и не ратифицирован, хоть и подписал его русский царь...

Лишь тогда угомонились бояре, поняв, что за спиной Кантемира стоит сам Пётр и что ни с одним из них не стал бы заключать русский царь такой договор.

Долгое время ушло на эти пререкания и недовольства, но настала пора, когда надо было приниматься за выполнение обязательств по этому договору.

И опять пошли препирательства: бояре отнекивались, говорили, что не смогут выставить столько ополченцев, сколько предписывал им господарь, не смогут пригнать столько овец и скота, сколько потребно было для русской армии...

Кантемир едва сдерживался, где нужно было, пускал в ход и крепкое словцо, и хозяйский окрик, а где мог, коварно намекал на растаскивание казённых средств, и это действовало не хуже удара кнутом.

Но пуще всего затронуло бояр то, что султан не выполнил своих обещаний. По султанскому фирману полагалось два года не собирать бир с Молдавии, не платить налогов из-за войны. А приехавшие с Кантемиром беи и паши даже не обратили внимания на султанский фирман и принялись за своё обычное дело — тащить и грабить, выдвигая основанием долги княжества за многие годы.

Ничего этого не знала Мария, лишь смутно догадывалась, что тяжёлую ношу взвалил на себя её отец, что господарь — это не только тот, кто сидит торжественно на княжеском престоле и принимает поздравления и хвалы от всех подданных, как она видела это во время первого появления господаря в своём дворце, но прежде всего человек, отвечающий за всех и за всё. И потому она редко встречалась с отцом, он всегда был в разъездах: то инспектировал собирающиеся полки ополченцев, то смотрел, как ремонтируются и укрепляются стены крепостей, то ездил со своим гетманом и военачальниками по полям и лесам, выбирая место для будущей схватки с турками...