Александр Говоров - Последние Каролинги

— По указу императора и велению канцлера…

Он бережно передал служанкам всхлипывающую Рикарду, а Заячьей Губе на шею накинул аркан.

Не тут-то было. Старуха ловко вывернулась из петли и двинулась на Тьерри, буравя его взглядом, руки растопырив, как совиные крылья. Тьерри, опешив, отступал, пока не допятился до притолоки, и там застыл, выкатив глаза.

— Любого в камень превращу! — посулила ведьма. — Вот так-то!

На глазах у онемевших вавассоров она подошла к окну и, вставив четыре пальца в беззубый рот, свистнула так, что голуби под карнизом заметались в ужасе. Донеслось ржание старухиных лошадей, которые паслись в лесу.

Она двинулась к выходу, но, заметив, что Азарика следует за ней, толкнула ее в руки вавассоров:

— А вот эту можете брать.

Канцлер Фульк пробежал протокол, составленный им самим.

— Значит, ты, поганая ведьма, отказываешься признать, что со своей гнусной хозяйкой летала к стригам на шабаш? Ты никоим образом не желаешь раскрыть тайны вызова из преисподней духа Пипина. Ты не хочешь откровенно объяснить, что за фонарь был найден в вещах богопротивной Лалиевры.

Фульк многозначительно выждал и, поскольку Азарика молчала, хлопнул в ладоши. Тьерри ввел в палату коренастого человека, прятавшего лицо под капюшоном. Фульк предложил незнакомцу сесть и указал на Азарику:

— Смотри!

— Эта, — наклонил голову коренастый, рассмотрев Азарику.

— Она, она! — вмешался в разговор Тьерри. — И, кроме того, у нее копыта. Прислуга их светлейшества уверяет…

— Посмотрим, — сказал Фульк, и по его знаку Тьерри сорвал с Азарики плащ небесно-голубого цвета.

Предчувствуя, что настает самое ужасное, она стала лепетать какие-то оправдания. Тьерри засунул палец ей за вырез платья, рванул, и ее великолепная шелковая стола распалась на две половины. Злобно он срывал с нее остатки одежды, а она, потеряв голос, лишь пыталась прикрыться ладонями.

Канцлер и человек в капюшоне наклонились через стол, разглядывая ее бледное, худощавое тело.

— Где же копыта-то? — посмеивался Фульк, вставляя стекло под бровь. — Поверни-ка ее. Главное — не найдется ли у ней хвоста.

— То, что она и ее убитый отец колдуны, я могу представить десяток свидетелей, — хихикнул сидящий в капюшоне. Его лягушачий голос был поразительно знаком Азарике.

— А вон у нее что-то выпало, — указал канцлер Красавчику на скомканный платок. — О, вот это улика! Колдовская бабочка! При такой улике правосудию не надо ни свидетелей, ни копыт.

В этот момент дверь приоткрылась, и огромная охотничья собака, сбив с ног часового, ворвалась в палату. Кинулась к Азарике, но, видя ее раздетой и плачущей, метнулась к Тьерри и вцепилась ему в горло. При виде собаки человек в капюшоне вскочил и забегал в панике, крича:

— Эд, Эд, Эд идет!

Фульк крикнул вавассоров, они еле оторвали собаку от Тьерри, а человек в капюшоне, чтобы оправдать свой испуг, кивнул на нее:

— Это же борзая Эда.

— Вот как? — обрадовался канцлер. — Прелестно!

И распорядился ведьму и собаку — в клетку, да чтоб до поры ни шерстинки у них не повредить! Тьерри, вконец озлобленный, пнул Азарику сапогом, выпроваживая.

— Ваше имя, аббат, — сказал Фульк человеку в капюшоне, — сохранилось в бумагах покойного канцлера. Благодарность за мной.

Тот выразил надежду, что теперь-то, после разоблачения всех бесовских ухищрений, бастард лишится графства.

Фульк покачал головой. Это не так-то просто, не так-то просто… Достойной памяти Гугон так бы и поступил: собрал бы все компрометирующие данные — и в лоб! Но мы не такие, не такие.

Гость ушел, надвинув капюшон. Вместо него явился унылый Тьерри, забинтовавший себе укушенное горло. Осмелился напомнить об обещании дать ему бенефиций…

Фульк, не слушая, рылся в свитках, мурлыкал молитвы. Он не диктовал, как Гугон, а сам писал ответы. Роскошные облачения предшественника он раздал церквам, одевался в серую дерюжку и получил во дворце прозвище — мышиный щелкопер.

— Старшую ведьму ты упустил, — сказал он наконец Красавчику. — Ай-ай, как нам это огорчительно! Теперь ты должен загладить свой промах. Есть одно грандиозное дело… Садись-ка поближе… Но помни: на сей раз ни бог, ни дьявол не должны тебе помешать, иначе сгинь, не показывайся нам на глаза!

Азарика очутилась в подземелье, за решеткой, перед которой расхаживал часовой. Одеться ей не дозволили, а в каземате даже в разгар лета камень был ледяной. Она пыталась прикрыться соломой, но часовые над этим только хохотали. Впрочем, к ней бросили Майду, длинная шерсть ее и грела и укрывала.

Началось паломничество любопытных. Дамы ахали, а мужчины просили стражников уколоть пикой ведьму так, чтобы она вытянула ножку и показала, что копыт у нее нет. Монетки падали в карманы часовых, а Майда охрипла, кидаясь на решетку.

Забытье охватывало Азарику. Ей казалось, что она в каменном мешке, в Забывайке. Окликала: «Роберт!» — и ласковая Майда лизала ее в щеку. Все уже было в ее коротенькой жизни: ужас, страх, голод, унижение, но никогда еще не было так худо, потому что ею владело самое жестокое, что может владеть человеком: стыд!

Однажды она услышала голоса: «Достаточно, ваше преосвященство, ненаглядный наш. Посмотрели ведьмочку, и будет!» Разлепила веки и увидела в полутьме слюнявого принца Карла и его хлопотливых мамок. Пришла мысль, что если б он захотел, взял бы ключ…

Вспомнив приемы отца и Заячьей Губы, она привстала и, сквозь прутья уловив неопределенный взгляд принца, стала повторять, сосредоточась на ключе:

— Вызволи меня, вызволи меня… Мой добрый, мой благородный принц, ну что тебе стоит? Вызволи меня, Каролинг!

Потом было опять забытье — сон не сон… Будто она, убранная, как невеста, и вместе с тем голая, как сейчас, бредет по анфиладам дворца, а за ней тащатся шуты и приживалки. И вот двери Эда, слуги с поклоном их отворяют, но там у Эда другая!

Другая ножницами будет ровнять его соломенные пряди. Другая заштопает ему боевой сагум. Другая встретит его у порога, подержит ему стремя, размотает шнуры обуви, накормит, уложит в постель. И он возьмет гребень и станет ласкать ее волосы, чистые, как волна.

А ей теперь все равно, костер или плаха.

Сердобольный часовой сказал ей однажды, кидая кусок хлеба:

— Недолго тебе осталось тут преть. Слышишь, молотки торопятся, стучат? Это заканчивают клетку, которая на рассвете повезет тебя в Париж. Хе-хе-хе, вот будет подарочек графу — его верный оборотень и любимый пес!

Желая попасть в Париж, путник должен приготовиться к тому, что раз двадцать его остановят, вытряхнут и душу и телегу да еще непременно сдерут мзду — либо за переезд, либо на построение замка, либо просто так, за здоровье местного властителя. Попробуй-ка откажись! Закованные в броню наглецы телегу опрокинут, быков уведут, хорошо еще, если самого прутьями не исхлещут… Прошли времена, когда у франков хозяевами были лишь бог да император!