Александр Козенко - Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство

С очередным раскатом грома Джоном овладело беспокойство: как бы эти страшные удары не испугали его малютку дочь, о которой он совсем забыл из-за этой суматохи сегодня. Взяв свечу, он по темной лестнице поднялся к ней в спальню. Дверь и не скрипнула: по его приказу петли всегда смазывались, а он всегда носил мягкие башмаки на пробковой подошве и ступал в них бесшумно, как кошка. На цыпочках, очень осторожно он подкрался к ее кроватке. Лилиан, он обычно звал ее Лили, спала. Джон застыл неподвижно подле нее и в полумраке комнаты любовался ее безмятежным, таким любимым им лицом. Для ее счастья он готов на все. И в ней тоже течет частица его крови, и с ней также связана его будущая жизнь. Да и какая будущая жизнь может быть у человека, как не в его детях. Он вспомнил, что у нее скоро будет день рождения. Да, остались какие-то две недели до 1 сентября. В этот день три года назад в 1864 г. она родилась. Вскоре после ее рождения они переехали сюда в Паркфилд. Ранее он с женой жил в Кенсингтоне, довольно зеленом и аристократическом районе Вест-Энда. Но для здоровья детей необходимы чистый воздух, парное молоко, собственные фрукты и овощи, считал он. Поэтому он и построил здесь (в одиннадцати милях от центра Лондона) вблизи Кингстон-Хилла виллу – двухэтажное здание с большими окнами с люнетами, казавшееся миниатюрным дворцом. Да, пожалуй, оно действительно было слишком миниатюрным, семья-то росла. И вот уже он покупает большой участок земли у деревни Мэдлен и называет его Кум. На нем он задумал построить дом в собственном стиле. Он будет похож на так понравившееся ему здание конечной станции Лондонско-Мидлендского района Сент-Панкрас Стейшн. Этот из красного кирпича образчик смешения викторианского и готического стилей уже начал строиться. И первый камень в его фундамент уже заложила не кто-нибудь, а Лилиан с помощью серебряного детского мастерка, который он купил специально для этого случая.

Джон еще немного постоял над спящей дочерью, прислушиваясь к ее ровному дыханию и всматриваясь в пухленькое личико, затем бесшумно повернулся и вышел. Кажется, и гроза стала стихать. Молнии вспыхивали не так часто, и после вспышки приходилось долго ожидать приходящие уже издалека глухие раскаты грома.

Он прошел в свою спальню. Налил в таз воды, умылся, разделся и лег в постель. Было уже очень поздно, и он быстро заснул.

Маленький Джон – «Джонни», как все его звали в семье, – помнил себя с четырех лет. Может быть, эти воспоминания и не отличались особой последовательностью и частично перемешались с тем, что позже ему рассказывали старшие, но отдельные наиболее яркие картины без труда вставали перед его мысленным взором. И, пожалуй, первым запомнившимся ему событием в жизни было известие о рождении его младшей сестры. Даже не самого известия о рождении – он тогда плохо понимал смысл этого слова, – а о том, что у него появилась сестра, крошечная девочка, и после завтрака они пойдут ее смотреть. У него уже были старшая сестра Лили и младший брат Хьюберт, но они как бы всегда существовали рядом с ним, как и родители, как няня. В сумрачное октябрьское утро он так разволновался, что у него совсем пропал аппетит, и он никак не мог съесть за завтраком яйцо всмятку. Оно так и осталось стоять со срезанной сверху скорлупой в хрустальной, оправленной серебром пашотнице. Его даже начало подташнивать. Не терпелось узнать, какая она, новая подруга для игр? Наконец дети кончили завтракать, и няня повела их смотреть сестру. Когда с братом и сестрой он вошел в комнату, он вначале увидел только маму.

– Идите смотреть свою сестренку, – проговорила она.

– Но где же она? – невольно вырвалось у Джонни.

– А здесь, в этой кроватке, – улыбаясь, ответила мама, подводя детей ближе, – спит ваша сестричка Мэб.

Но то, что увидел Джонни, никак не соответствовало его представлениям о сестре – девочке, с которой можно играть, как с Лили. В кроватке лежал кукленок, но живой, крошечное личико морщинилось во сне. «С такой не поиграешь», – подумал Джонни. Он был явно разочарован.

Дети еще постояли какое-то время тихо, боясь разбудить свою маленькую сестру. Мать, видимо, почувствовала их некоторое недоумение, и это позабавило ее. Она крепко поцеловала каждого из них, теперь уже старших своих детей, хотя Хьюберту было всего два с половиной года, и мягко выпроводила их из комнаты к няне.

Или вот еще, он хорошо помнит, что ему всегда хотелось самому видеть, как главный садовник Кум-Уоррена выбирает в оранжерее и виноградных теплицах ананасы и виноград или собирает персики у южной стены; конюх Джордж играет на концертино или начищает пуговицы. Но, пожалуй, больше всего он любил смотреть на кухне, что готовят к столу, и, конечно, не прочь был попробовать жареную уклейку или седло барашка, сладкий пирог или яблочную шарлотку. Особенно часто готовили девонширские блюда, которые любил отец: запеченный в тесте бифштекс и творог со сливками и мускатным орехом. Когда приготовления заканчивались и блюда на серебряных подносах приобретали вид произведений искусства, шеф-повар почтительно просил его: «Все, молодой барин, больше это не трогайте».

Он помнил подаренную ему отцом лошадку-качалку и настоящих пони, на которых их учил ездить конюх Джордж. У них в Кум-Уоррене были и специальные теннисные корты, и крикетное поле для игры детей, и им даже сшили легкие, свободные белые спортивные костюмы.

Джонни очень любил, когда у них дома, как говорили взрослые, устраивали «прием». Он обычно сидел тогда на верхних ступенях парадной лестницы, с двух сторон которой стояли ливрейные лакеи. Были зажжены все канделябры, и выходившие из экипажей гости медленно парами поднимались по красной дорожке, блистая белыми перчатками, светло-желтыми жилетами, перьями и бриллиантами. Стоявший у парадной двери дворецкий Генри громко объявлял: мистер и миссис Бартлет… леди… сэр…

Появлялась мама, очень красивая в своих парадных серьгах, с локонами, ниспадающими на шею. Когда гостей приглашали к обеду, мама говорила: «А теперь, детка, тебе пора в постель». Но укладывала в постель его уже няня. Мама заглядывала ненадолго позже, являясь как бы во сне, от нее чудесно пахло, она целовала его и гладила ему лоб, пока он не засыпал. Как-то, когда он поранил голову о каминную решетку в детской, мама сразу пришла ему на помощь, и он всю ее измазал кровью. И, когда ночами его стали мучить кошмары – перламутровая инкрустация шифоньера в свете луны вспыхивала глазами чудовища, – она садилась на его кроватку и обнимала его. Мама была очень нужная, но все же далекая, гораздо ближе была няня. Няня воспитывала его по-спартански. Купала его в холодной воде, и ходил он все время с голыми коленками, а в доме-то было не очень тепло. Он так думал, что лишь зимой в доме бывало теплее, чем на улице, а весною, летом и осенью наоборот. Капризничать, хныкать и жалеть самого себя ему не разрешалось.