Александр Константинович Белов - Великий поход

Сати бросилась вперёд, вложив в этот удар всю свою боль и злобу. Но силуэт обернулся ритуальным столбом, и коварная пика проткнула охотнице грудь. Равнодушно и промеренно.

Сати подавилась воздухом. Метнулись к небу её бесполезные глаза. Агония передёрнула тело. Нелепо, уродливо, неправдоподобно. Для этой плоти, пожизненно не знавшей потуги и неуклюжести.

Вот ещё раз. Упали размякшие руки. Теперь перед застывшим Индрой висел на втоке кусок мёртвого мяса. Всё, что мгновение назад было самой красивой на свете женщиной. С золотыми веснушками и песочными глазами. Тихим голосом и мягкими лапами.

Индра шёл по осенней равнине. Шёл туда, где сгущались зори, чтобы подняться долгим малиновым жаром неба над прогоревшей за лето землёй.

За полудневным переходом от этого рокового места жили сиддхи в своих благополучных деревнях. Возможно, там Индра отыскал бы Дадхъянча, гнетущее чувство вины перед которым теперь терзало воина. После гибели Сати. Совесть Индры подкупили её ласки, и он мог бы вообще забыть о Человеке с лошадиной головой, уступив свою память любовным инстинктам кошачьей норы. Слишком силён яд, называемый Женщиной. И лишь освободив себя из этого плена, Индра снова обрёл чувство вины перед риши.

А может быть, и Дадхъянч нашёл свою Сати? У сиддхов? Прижился, и в обласканном покое их дней померкли краски его клокотливой души?

Диводас встретил Индру равнодушно. Без прежнего воодушевления воином, но вполне дружелюбно.

Индра не стал ни о чём спрашивать, полагая, что вождь сиддхов сам захочет разбавить скуку уместным словом. И Диводас разбавил. Вечером, позвав Индру на миску суры.

Бородач положил перед воином длинную, толстую кость и спокойно заглянул гостю в глаза.

— Мне кажется, ты упускаешь время, — сказал сиддх.

Индра не любил задавать вопросы, но сейчас было самое время спросить.

— Что это? — кивнул на кость кшатрий.

— Дадхъянч просил тебе передать.

Индра поднял брови.

— Давно он ушёл?

— Дадхъянч-то? Ещё летом. Долго тебя ждал. Думал, успеет. — Диводас встал и принялся унимать беспокойство размеренным шагом. Вдоль деревьев и обратно. Индра покрутил в руке кость и, не находя в ней ничего полезного уму, положил её на прежнее место.

— Что-то я не вижу Ратри. Где она?

— Что? — не сообразил Диводас. — Ратри? Она вышла замуж и теперь живёт в другой деревне.

Сиддх снова заглянул Индре в глаза, и воин прочитал в этом взгляде упрёк. Близкий по интонации к разочарованию. Кшатрий открыл было рот, чтобы разом унять тягостную мороку этой странной недомолвки, но Диводас опередил его:

— Он умер. Так и не дождавшись тебя. Он вообще не умирал до лета только потому, что ждал.

Индра уронил взгляд. Диводас говорил:

— Он поверил. Так и просил тебе передать. Поверил про коней и про повозку. «Это будет лучшее оружие, которое только видел человек! — так он сказал. — А Индра станет вождём ашвинов. Всадников. Новых арийцев. Но вождю нужна палица. Жезл. Отличительное оружие». Это была его последняя воля, — Диводас показал на кость.

Догадка впилась Индре в сознание:

— Это… невероятно! Кость принадлежала Дадхъянчу!

— Жезл? — переспросил воин, охваченный пламенем чувств. — Вот — часть смерти, отданная во славу живому. Чего ради, а, Диводас? — он закусил губу, продолжил почти сразу, отвечая на собственную мысль и лаская кость дрожащей рукой. — А того ради, чтобы и тлен арийский предстал триумфом. Даже мёртвое совершенно, если совершенно живое!

Возможно, живые его кости и не были оружием. Так будут — мёртвые! Не красота, но сила! Что — красота, только символ и ничего больше. Сама она, в лучшем случае, повторяет силу, а в худшем — мается скитаниями духа, ибо вне совершенства нет красоты, а вне силы нет совершенства.

И что там душа — стеснение чувств, клубок великих и ничтожных убеждений, привычек, нравов? Таскание безмерного по скудобе. Лишь сила создаёт её живучесть и величие, поскольку слабость — мерило ничтожества. И разве не величие души в непокорности тому, что нам противно и враждебно, а ничтожество её — в пресмыкании перед этим? Нет истинно великих душ вне силы.

И правда повторяет силу. Искать правду в слабости то же, что ловить птицу голыми руками. Правда — это справедливость, а справедливость — сила, воплощённая в разум…

А может, совершенство — иллюзия? И мы гонимся за тем, что ускользает, словно полдневная тень? К чему тогда рассуждения о красоте и правде?

Диводас тихо вздохнул. Он не спешил за совершенством. Он был сама заурядность. Отяжелевший, огрубевший, померкший в меру лет и душевных встрясок. В общем, поизносился. Потому он и не вмешивался в разговор о совершенстве, боясь обратить на себя внимание Индры.

Но молчание Диводаса умело говорить. Иногда. Погружаясь в его мысли и независимо от его воли.

— Совершенство есть форма истязания арийской души, — сказал он тихо.

Индра услышал, заметил смущение Диводаса и замолчал.

— А что, по-твоему, есть сила? — спросил вождь сиддхов.

— Уравнивание противоречий, направленное не столько на их взаимное подавление, сколько на взаимное благодействие. Только в этом случае они перестают воевать с тобой. А внутреннее и внешнее составляют единое целое.

— Совсем недавно я слышал другое, — перебил сиддх. Пока ты собирался с силами, здесь стала приживаться слабость. Её беззубая затея. Поющая: «Чем хуже — тем лучше!»

— Перевёрнутая сатва.

— Совершенно верно. Которую нам хотят навязать как истину.

— Истину в обличье беспощадного реализма, — домыслил кшатрий.

— Скорее, в обличье убогого коварства. Растлевающего созидательный дух природного «благородства».

— Арийцы не пойдут за этим.

— Не всё так просто, — мрачно заметил Диводас. — Наше слово вдохновенно, а у коварства — символически абсолютно точно, как при расчёте. Потому что записано знаком. Не слово и его дух теперь создают культ разума, ясность мысли, творчество пересказа, а закорючка, начертанная на известняковой доске. «Священные письмена». Магия закорючки! Вот что удумал этот проходимец.

— Кто он?

— Увидишь. Занимательно, не правда ли? Особенно для вайшей — для тех, кто говорит так же туго, как мыслит, ибо мыслит наперекосяк. Чтобы мыслить, мозгам нужна плётка. Труд. А здесь за них всё уже сделано. Осталось только прочитать и повторить. Теперь мыслит не голова, а кусок известняка с закорючками. Голова отдыхает.

— Это только способ впихнуть нам свои исковерканные идейки, — вздохнул Индра.

— У него их много. И поправить словом ничего нельзя, потому что знак слишком точен. Если написано: «Говори одно, а делай другое!» — значит, и прозвучит только так.