Евгений Богданов - Черный соболь

– Нет, гости разные бывают. Этот виноват перед нами. – Аверьян рассказал Тосане о ночном воровском нападении. Ненец слушал и удивлялся:

– Ай-яй-яй! Русский русского грабит! Неладно. Дай глянуть на него… Может, знаю? – Тосана склонился над Лаврушкой и удивился еще больше: – Лаврушка? Ты ведь купец. Мне кое-чего продавал. Неужто грабить умеешь?

– Дело нехитрое, – рассмеялся Аверьян. – Я вижу, вы с ним дружки?

– Пошто дружки? Не-е-ет, – протянул Тосана. – Он мне товар продавал, я ему продавал. Мы не друзья. Однако по делу виделись.

– Ну, ладно. Ты в крепости бываешь, не диво, што встречались, – успокоил Аверьян Тосану, который боялся, что поморы примут его за Лаврушкина приятеля. – Садись, поешь с дороги. Тосана сел за стол, а сам все косил глазом на пол. Наконец не выдержал:

– Покормите его. Развяжите, не убежит.

– Так и быть. Для тебя только развяжу, – сказал Аверьян. – Уважаю Тосану. А этого лиходея хотели в прорубь.

– В прорубь? Ай-яй-яй! Пошто так? Пусть живет. Вода холодная… Вы его маленько били, – синяки вижу. Синяки ему на пользу. Ученый теперь будет. Не надо в прорубь. Вода в Тазу-реке худая будет…

– Ладно, отправим его к воеводе. Пусть судит. Только вот как отправишь? Пешком далеко. Не стоит он того, чтобы идти ради него пешком. Может, ты, Тосана, отвезешь его в Мангазею.

Тосана замахал руками:

– Нет, нет! Боюсь! Он меня зарежет, олешков уведет. Не могу я с ним ехать.

– Ну, тогда побудь у нас и дай олешков. Никифор сгоняет быстро. Он с упряжкой умеет обращаться.

Тосана вышел из-за стола, забегал по избе. Лаврушка сидел в углу на лавке и молчал, исподлобья поглядывая на всех. Наконец Тосана сказал:

– Он мой знакомый по торговле. Не могу олешков дать. Не могу Лаврушку выдать воеводе. Ох, не могу! – а сам стал спиной к Аверьяну, заложил руки назад и помахал кистями, скрестив запястья. Аверьян понял, чего хочет ненец. А тот, опустив руки, снова заходил по избе. – И воеводы боюсь. Он меня шибко выпорол. До сих пор спина больно…

Аверьян вдруг сказал отрывисто:

– Герасим, дай конец.

Недоумевая, Герасим подал ему веревку. Аверьян продолжал:

– Держите Тосану! Оленей не дает – сами возьмем. Руки ему вяжите, да поскорее! Дай-ка я…

Тосана кинулся было к двери, но его удержали. Аверьян для вида небольно связал ему руки и посадил на лавку. Тосана притворно сердился:

– Зачем руки вязал? Это русский обычай – дорогому гостю руки вязать? Олешки мои, я им хозяин…

Его, однако, никто не слушал, кроме Гурия. Гурий недоумевал, зачем отец связал ненцу руки, но молчал, боясь что-либо возразить. Холмогорцы снова связали руки Лаврушке и повели к упряжке. Никифор прихватил крепко-накрепко к нартам Лаврушкины ноги, сел в передок с левой стороны нарт, взял вожжу:

– Я скоро обернусь. Дайте дубинку. Там, у порога стоит.

– Возьми пищаль, – сказал Аверьян.

– Пищаль не надобна. Дубинка лучше.

– А вдруг его дружков встретишь? У них, поди, пищали…

– Ну, тогда давай и пищаль.

Вскоре упряжка помчалась по мангазейской дороге. Аверьян, вернувшись в избу, освободил руки Тосане.

– Я тебя понял верно, ты не обиделся?

– Верно понял. Я показал, чтобы руки мне связать. Не хочу, чтобы Лаврушка мне враг был… Вы уйдете домой, а я останусь.

Гурий хотел спросить об Еване, как она живет, здорова ли, чем занимается. Неужели она не передавала с Тосаной ему привета? Тосана словно догадался, о чем думает парень, похлопал его по плечу:

– Еване привет передавала.

– Спасибо, – отозвался Гурий. – Ей тоже передай привет. И вот – подарок.

Он вынул из кармана стеклянные бусы, которые выпросил у отца еще в Мангазее, надеясь на них что-нибудь выменять в торговом ряду. Но не выменял, хранил и теперь решил подарить девушке.

Тосана некоторое время сидел молча, перебирал бусы коричневыми сухощавыми пальцами, потом сказал:

– Еване – сирота. Мать-отец у нее утонули. Хорошая девушка. Мне племянница будет. Обижать ее нельзя…

– Разве я ее обидел? – удивился Гурий.

– Нет, ты хороший парень. Думаю, и дальше будешь хороший. Я твой лук видел. Не понравился он мне. Принеси, и я покажу, как правильно лук делать.

Гурий принес лук и стрелы. Тосана потрогал тетиву, примерил стрелу и покачал головой:

– Шибко плохой лук. Из такого кошку бить только…

– А я белку стрелял, – сказал Гурий.

– Мимо?

– Бывало, что и мимо летела стрела, – признался парень.

– Давай смотри, как делать хороший лук, – Тосана, мешая родные слова с русскими, принялся объяснять молодому охотнику, как выбирать материал для лука, как и из чего делать тетиву, выстругивать стрелы. Для какого зверя какие нужны наконечники.

Олени неслись быстро, и за какой-нибудь час Никифор отмахал почти половину пути. Как заправский ясовей note 38, он сидел на нартах с левой стороны, крепко держал вожжу от передового оленя-быка, а в другой руке – хорей, шест, которым погоняют оленей. Лаврушка молча горбился в задке. Но чем ближе подъезжали к городу, тем он становился беспокойнее. Наконец подал голос:

– Што за корысть тебе меня везти к воеводе?

Никифор молчал.

– Награды не получишь. А мои дружки вам за меня отомстят!

На Никифора и это не подействовало.

– Пожгут зимовье и коч ваш пожгут. Смолевый, хорошо гореть будет.

Холмогорец невозмутимо дергал вожжу и взмахивал хореем.

– Вы по весне уйдете, а я останусь. Мне тут жить. Жонка у меня, хозяйство. Воевода плетьми измочалит, в железа закует, в Тобольск отправит в воровской приказ. А за што? Вам-то ведь я зла не сделал! Хватит и того, што ты избил меня. За науку спасибо… – Лаврушка помолчал. – Пожалел бы…

Наконец Никифор отозвался:

– Отпусти тя – завтра же со своей шайкой налетишь! Как воронье нападете! Знаем таких. Не-е-ет, воеводе сдать – надежнее. Будут пытать тя… Друзей своих выдашь…

– Так им и выдал! – зло огрызнулся Лаврушка. – Слушай, холмогорец, отпусти, Христа ради. Ко мне заедем – угощу на славу. С собой бочонок вина дам. Вот те крест!

– Мы в походе в чужедальних местах не пьем. Вино нам ни к чему.

– Ну тогда денег. Сколь есть – все отдам!

– На што нам воровские деньги?

– Ну чего, чего тебе надобно? Экой ты непокладистый! Неужто вы все такие, двинские?

– Все. Отпущу тебя – как перед товарищами ответ держать буду?

– Скажи – я упросил, – у Лаврушки появилась надежда. – Ни разу ваше зимовье не потревожу! Вот те крест, святая икона! Зарок даю.

– Других будешь грабить. Не утерпишь.

– Не буду. Стану охотой жить, по зимовьям боле не пойду ночами…

– Днями будешь ходить?

– Тьфу! Неужто не веришь? Отпусти – в ноги поклонюсь.

Никифор остановил упряжку, обернулся к Лаврушке, посмотрел ему в глаза испытующе, поиграл желваками, вздохнул: