Степан Злобин - Степан Разин. Книга вторая

— Доном, батька Степан Тимофеич, нельзя. Великая рать пройдет, то запустошишь украинные города и скудость по Дону будет, а ныне и так на Дону небогато! — заговорили исконные донцы, забота которых прежде всего была о своем Донском крае.

— Да еще потому, батька, Доном нам не идти, что Тамбов и Козлов — города велики, многолюдны и дворян там и всяких людей боярских доволе. В Тамбове рязанцы на службе. Туда пойдем — крови много прольется.

— А может, степями нам путь скоротить под Тулу, не то на Оку да в Касимов! — подсказывали из тех казаков, что ходили с Василием Усом.

— Степями пойдешь, то голодом всех поморишь! Как с собою запасы обозом везти да на чем? И коней не стало, да и на что нам таков тяжелый обоз?! — возражали им.

— Стало, нам путь один — Волгой! — решительно заключил Степан.

Для укрепления своего пути он тотчас велел рассылать людей с письмами по всему Приволжью.

Фролка жаловался Степану, что в Черкасске стало малолюдно, потому что в поход не ушли одни домовитые, и черт знает что они могут наделать… Друг Степана острогожский полковник Иван Дзиньковский уже сообщал, что какие-то люди, таясь, пробрались через Острогожск в московскую сторону и стояли целые сутки у воеводы. Дзиньковский их не сумел задержать, но беспокоился, что это могли быть вестники с письмом от Корнилы. Фролка не знал, что делать. Он был по природе не воин.

— Надо Черкасск укрепить, — согласился Степан. — Пошлю я с тобой твоего тезку Фрола Минаева с дву тысячью казаков: пусть станут в Черкасске для береженья. Да пушек десяток с ними да нашу казну. По всей Руси войсковую казну нам возить ни к чему. Мало ли случай какой на войне!.. Да Слободскую Украину пора прибирать к рукам. Дзиньковский там пособит, в Острогожске. Мы с ним, когда польских панов колотили, тогда говорили: до русских панов бы добраться!.. Ты ему больше пиши да гонцов посылай для вестей. Как бы, вправду, бояре с Украины на нас не пришли!

В царицынских кузницах денно и нощно ковали копья и бердыши.

Из степей в войско Разина подошли татары, с верховьев явились посланцы от черемисов, мордвы, чувашей. Поп Василий, мордовец, знал их языки, уговаривал встать за великого государя и патриарха.

Он же привел ко кресту царицынских жителей.

По городам Поволжья разинские гонцы развозили письма, призывая народ стоять за веру, за великого государя и за царевича Алексея Алексеевича, за патриарха Никона и за Русскую землю и верно служить атаману Степану Тимофеевичу.

Ладья с низовьев бежала к Царицыну. Старый рыбак правил парусом. На носу, глядя в воду, сидела стрельчиха Маша. Она обещала отдать за провоз кольцо и сережки — немалая плата; старик увез бы ее и за одно кольцо.

Рыбак глядел на нее с сомнением. Странная женка. Пошто ей в Царицын? Али муж с атаманом ушел, догонять собралась? Много разинских тут повенчались. Недельку пожили с женами, да и в поход, а ей полюбился казак… Да где там найти в эких толпах народу! Ну, пусть поплывет… Рыбак молчал. За целую жизнь у него накопилось довольно думок. Он мог плыть неделю — ему бы хватило, о чем вспоминать без людей. В долгие годы своего одинокого промысла старый привык быть один на реке ночами и днями.

Маша молчаливо глядела в течение Волги, которое одолевала ладья на парусе, полном горячего душного ветра, и, как течение Волги, текла перед Машей вся ее жизнь от первой встречи со Степаном…

«Ты?» — спросил он ее в тот, в первый раз. В одном этом звуке сказалось все, чего другой не высказал бы и в тысяче разных слов… Знала она тогда, что ему не уйти, не минуть ее… И пришел… А она персиянской царевной, бедняжкой, сдуру его тогда попрекнула… А он и ушел, ничего не ответил. Сказал бы: мол, Маша, дуришь, уйду да покину навеки! Куды тебе деться? Сама бы схватилась, припала к нему на грудь, смолой прикипела бы в ласке… Как он тогда ее отшвырнул — замерла и застыла, ждала: вот подхватит, сломает… А он и ушел, ничего не сказал… Только шаги отдавались…

Потом казаки гуляли по городу, всю Астрахань перевернули вверх дном, точно буря играла, да вдруг и ушли, покинули город. Стрельчиха не верила, что атаман не вернется, сидела в избе, почернела с тоски… Не раз потянулась рукой к отравному зелью: выпить чарку — и нет больше Машки-стрельчихи… А что смертный грех?! И так не святая!.. Сидела неделю, другую немытой, нечесаной, будто другой раз казнили на плахе мужа. Даже старуха не смела к ней приставать с гостями. Да вдруг воеводские «гости» нагрянули ночью, схватили, поволокли.

Старый черт всех повыгнал.

— Что же, стрелецка вдова, приходил к тебе вор?

— Приходил.

— Любить обещался? — спросил воевода.

— Мало ли что! — угрюмо сказала она.

— Угощала вином атамана?

И стрельчиху как прорвало:

— Ты приходи, воевода боярин. Сулейка есть у меня в головах с заветным вином. Угощу!.. К чему ты меня подбиваешь, бесстыжий? Не знаешь греха?!

— Ишь ты, взъелась! — сказал Прозоровский. — Спасала его, говорят, от напасти, кричала, народ призывала?!

— Кого бьют у моих ворот, я не ведаю, да ответ за убойство держать не хотела!.. — возразила стрельчиха. — К тому и народ призывала! Воеводского брата побили раз тоже, меня воевода таскал…

— Ан врешь! Ведала ты, кто придет. Ведала ты, кого спасала. И где Никитка, ты ведаешь тоже!..

— Отколе мне ведать?! Должно быть, сошел с атаманом. Тебе его было держать, мне не нужен!

Воевода ее отпустил. Но прошло два-три дня, и в корчму ворвался воеводский дозор с подьячим: «сыск по корчемству».

Вино из заветной сулейки Маша успела вылить в подвал. У бабки забрали вино. Старуху вместе со внучкой свели за корчемство в тюрьму. Потом их обоих били кнутом на торговой площади.

Когда ей читали приговор, Маша кричала:

— Вернется Степан Тимофеич! Придет атаман еще раз и жалеть вас не станет!.. Хотел воевода его отравить — не сгубил. А теперь улетел соколок, не поймать, не достать его в облаках индюкам!..

Под кнутом она не стонала, рычала зверюгой, пока не обвисла без силы и обомлела…

В тюрьме десять дней лежала без памяти, не застонала, не охнула. Думали, что умрет, — ожила… Тюремные сидельцы пожалели ее, какие-то кабацкие гулящие женки кормили, поили вином, молоком. Маша не вспомнила даже про бабку. Ан бабка на площади под кнутом не скончалась да милости у воевод упросила. Выбралась из тюрьмы и опять завела корчму. Машу, однако же, ей воевода не отдал.

— Сама твоя внучка знает свои вины, — сказал он старухе.

Дни в тюрьме шли бесцветной, пустой чередой.

Стрельчиха, казалось, не замечала времени, даже не плакала, не приходила в отчаянье. Никто не слыхал ее жалоб. С утра до ночной темноты сидела она, уставившись в угол, не слушая болтовни и подчас пронзительно громких, сварливых схваток и перебранки своих невольных подруг. Когда старуха ей приносила еду, она равнодушно брала ее приношенье и большую часть в тот же час раздавала подругам — тюремным сиделицам. Так шли недели и месяцы. В каменном тесном подвале почти не бывало солнца, и стрельчиха не замечала того, что пришла весна, не видела, как подошло и лето… Все ее мысли были всегда об одном — о Степане. То ей представлялось, что было бы дальше, если бы она не сказала своих необдуманных слов и он не ушел бы в ту ночь. Он увез бы ее с собой на казачий Дон, а может быть, даже дальше, одел бы, как царицу, любил, любовался, ласкал… То казалось ей, что снова приходит он в Астрахань, разбивает тюрьму и выводит за руку Машу на божий свет. То сны принимала она за явь. То Заботливо щупала на спине рукою рубцы от кнута — зарастают ли, так ли багровы и безобразны они, как у одной из ее подруг, испытавшей кнут палача на своей спине. Так он коснется ладонью ее спины, а там будто змеи какие и руки отдернет…