Степан Злобин - Степан Разин. Книга вторая

Маша, бледная, молча рванулась за ним, но Разин уже шагнул за дверь, за ним Алена и все ее есаулы. Прокоп в двери обернулся и укоризненно, как молчаливый союзник, качнул головою.

— Я к Наумову, батька Степан Тимофеич, — сказал Прокоп. — Он мне указал гостей отвести да скорей ворочаться Да велел сказать — и тебе пора скоро…

Степан отпустил его, и Прокоп уехал.

Когда вошли в дом Степана и вздули светец, Алена добрыми серыми глазами насмешливо посмотрела на Разина.

— Хозяйка, знать, любит тебя, атаман! Беда тебе с ней! — сказала Алена.

— Бабий разум, — ответил смущенный Степан. И тотчас же перевел разговор. — Так слышь-ка, Алена Ивановна, ты мне скажи: в деревнях да по селам каким вы обычаем ладите жизнь? — спросил он.

— По-казацки и ладим, Степан Тимофеич, как ты указуешь!.. Мы письма твои по сходам читаем. В каждом селе и в деревне свой атаман, есаул, а где и по два и по три есаула… Ведь мы городков, атаман, не чуждаемся тоже. Вот как деревеньки вокруг подберем, тогда в городишко грянем. Тогда у нас пушечки будут свои. Мы помалу, помалу…

Она засмеялась грудным, женственным смехом, красуясь перед Степаном.

— Ишь какая ты! — усмехнулся Разин. — Я мыслил, что ты ростом в косую сажень, а ходишь в портах да в кафтане, и лет тебе за пятьдесят, и саблю на поясе носишь… не даром же «старицей» кличут.

— В бою-то и с саблей бываю, — сказала Алена чуть-чуть с пахвальбой.

— Владаешь? — спросил Степан, с любопытством взглянув на ее небольшие руки.

— Да что ведь за хитрость, Степан Тимофеич! Не хуже иных и в седле сижу, и саблей владаю… Мои есаулы, однако, не больно дают мне в бою разыграться…

— Хоть бы ты, отец наш, ее образумил, — вмешался угрюмый Панкратий. — Сказал бы ты нашей Алене Ивановне, что атаманское дело указывать есаулам да войску, а не самой горячиться с саблей. Ее голова — наши руки! А то ведь побьют ее так-то в бою…

— Запальчива в битве? — спросил с любопытством Разин.

— Куды там! Огонь! Все — «сама»! А мы-то на что же!..

— Коль женка идет передом, мужикам-то и совестно отставать, для того впереди держусь! — возразила Алена.

— Умна голова у тебя, Ивановна! — одобрил Степан.

— Богу не жалуюсь, не обидел! — задорно отозвалась она. — А тебя вот таким я и мыслила видеть, Степан Тимофеич, каков ты сейчас. Угадала тебя издалече, — заглядывая ему в глаза, сказала Алена. — Только женки такой не ждала с тобой стретить… Аж зависть берет!

Алена осеклась и замолчала. Ее румяные щеки зарделись еще ярче, а задорный взгляд ее серых глаз опустился долу.

— На что ж тебе зависть? — спросил Степан, невольно любуясь ее внезапной женственной застенчивостью.

— На красу ее зависть, — оправившись от смущенья, сказала Алена. — Я тоже ведь женка, честной атаман. Мыслю по-мужески, а сердечко-то бабье… Самой аж смешно!..

— Эх, Алена! Не нам с тобой экие речи! — ответил Разин. — Когда уж взялась, то води человеков, а женские речи забудь. Красой тебя бог не обидел, да время не то, чтобы сердце слушать…

— А тебе, стало, время как раз и приспело! Приспело? — игриво с насмешкой спросила она, и в серых глазах ее будто запрыгали бесенята.

— Ну, брось! Ничего я тебе о том не скажу. — Степан засмеялся. — Не к тому ты приехала, право… И мне-то уж к войску пора… А скажу я тебе одно: рад, что тебя повидал. Велика, знать-то, наша земля и всех земель прочих превыше, когда в ней не только мужи, да и жены не хуже мужей в ратном деле за правду стоят… Пути у нас розны с тобой в нашей рати, а дело едино, Алена Ивановна. И слава у нас в народе едина с тобою на веки веков…

Попрощавшись с Аленой, Степан не зашел уже к Маше, а сразу пустился под стены острожка.

Ночь удалась, как бывает лишь осенью да весною, — хоть выколи глаз. Ни звезды, ни огня.

Три тысячи человек пришли с Федором Сукниным из лесов, неся с собой каждый готовую связку хвороста. Но шанцевые работники, как каждую ночь до этого, продолжали копать землю и громко перекликались, чтобы защитники крепости, привыкшие к перекличке работавших на валу казаков, не заподозрили ничего.

Степан в темноте объехал ряды построенной к приступу рати, велел атаманам и есаулам еще раз всем рассказать, как бежать, как сбрасывать хворост, чтобы не было толчеи и давки. У самого вала Степан столкнулся с Наумовым.

— С твоей головы спрос. До утра чтобы взять острожек!

— Я конных поставил, Степан Тимофеич, позади пехоты, — сказал Наумов. — Алешку Протаку.

— Куды их? К чему?

— Кто побежит от острожка — плетями назад бы гнали…

Разин махнул рукой.

— Как хочешь возьми, а возьми!

— Сережка Кривой с той стороны пойдет — лестницы ладит, — добавил Наумов.

— Пошто он не вместе? — строго спросил атаман.

— Выждать хочет. Как тут поболее шума учнется, там, может быть, будет полегче прорваться. Не все нам равно ли, с какой стороны — абы влезть!

— Ну, иди. Ночь темна, как нарочно для нас.

— А ты где будешь, батька?

— Повсюду.

— Берегся бы лучше… — сказал Наумов.

— Ты себя береги да людей, — ответил Степан.

Они обнялись перед боем.

Разин слышал, как всхлипнула неразлучная трубка Наумова.

В темноте по знаку Сукнина поползла молчаливая вереница людей, сначала не быстро, пока заполняли вал, потом все побежали.

Разин нашел в условленном месте стоявшего казака, кинул ему повод лошади.

— Стань там, за валом, у дуба, — сказал он и, схватив лежавшую рядом охапку хвороста, никем не узнанный, в общем потоке двинулся вместе с другими на вал. С вала вниз, под стену падали объемистые вязанки срубленных прутьев. Бросив свою, Разин услышал, что еще далеко до дна, но люди бежали за ним и кидали еще и еще, тотчас освобождая место бегущим сзади. Степан отошел к стоявшему на валу Сукнину. Как вдруг со стены острожка ударили выстрелы, вспыхнули огоньки, завыл набат и через стену вниз полетели зажженные факелы.

Такого противодействия осажденных никто не мог ожидать: когда в первый раз Разин шел приступом на острожек и зажигал хворост, чтобы поджечь крепостную стену, осажденные заливали хворост водой, опасаясь огня. И вдруг теперь сами зажгли под стенами костры небывалых размеров… Не ожидая этого, разинцы не припасли воды… Гасить огонь им было нечем…

— Жгут! Воды! Живей, черти! — крикнул Федор, поняв, что творится. — Живей!

Пламя внизу у стены побежало по хворосту: уже высокий у крепостной стены хворостяной настил загорелся. Наумов стал явственно виден в блеске огня.

— Пушкари! Пали фитили! — закричал Наумов, выхватив саблю, которая молнией заблестела при свете. — Не давай зажигать! Бей по стенам!

Но ему в ответ затрещали дружные выстрелы с башни острожка. С Наумова пулею сбило шапку, но он словно и не заметил этого. Саблей он указал пушкарям на острожек, и из-за вала ударили пушки, загремели пищали, мушкеты, взвизгнули стрелы татар, пролетая в сторону стен… Степан не дождался, когда от ближних колодцев притащат воду.