Степан Злобин - Степан Разин. Книга вторая

— Степан Тимофеич! — взмолилась она.

— Выйди, выйди, — настойчиво повторил он.

И когда она вышла, Степан испытующе посмотрел на своих гостей.

— Ну, сказывай все, атаманы, без кривды — как было, когда меня порубал драгун?

— А что же как было, — сказал Наумов. — Схватили тебя, увезли из боя да в челн… То и было…

— Что ты брешешь? — подозрительно процедил Степан. — Я об чем спрошаю?!

— Об том и я говорю! — смущенно вывернулся Наумов. — Войско без головы — уж не войско. Тебя порубили, Сергея ты видел сам, Бобу, срубили и Наливайку, Алешу Протакина пуля уж ночью достала. Митяя — и саблей и в сердце копьем, Пинчейку-татарина — топором пополам, как полено. Серебрякова в челне везли казаки, по пути скончался… А так-то уж что…

— Мужики как? Татары? Чуваши?.. — перебил его Разин. — Побиты все?

— Всяк сам по себе спасался, — глухо сказал Наумов.

— Эх-х вы… есаулы… поганая рвань!.. — без голоса прошипел Степан, глядя ему в глаза.

— Батька, я… — заикнулся Прокоп.

— Не сгорел от срама — сиди да молчи, урод паскудный! — прикрикнул Разин.

Прокоп взглянул на него с обидой, моргнул и смолчал.

— Я во всем винен, Степан Тимофеич, — потупясь, признался Наумов. — Порченый мне говорил, что тебя увезет, а я б остался за атамана, казаков удержал бы и мужиков не покинул… А я не послушал. Мыслил: перво голову золотую твою упасти, а войско найдется…

Прокоп с достоинством промолчал.

— Ну, руби уж сплеча! — обратился к Наумову Разин.

Тот побледнел и повел рассказ обо всем без утайки. Когда он дошел до того, как решил обмануть крестьян, чтобы они стояли у стен, ожидая напрасно казацкой помощи, и воевода считал бы, что войско готово к бою, а сам Наумов в это время велел отходить казакам, — Степан не сдержался: огонь свечи сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок ее с силою врезался в край стола… Наумов успел отскочить. Разин упал на подушку. Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от удара воткнутую в доску гибкую сталь…

Прокоп подошел, с силой выдернул саблю из толстой дубовой доски и, дотянувшись через Степана, молча вложил ее в ножны.

— Да как же земля тебя держит, Июда! Чего ты на шею себе не надел веревку? В хозяйстве, что ль, не нашлось?! — прохрипел Степан, в упор глядя в лицо Наумову. — Иди с моих глаз, не могу тебя видеть, поганая тварь!.. Уходи…

Наумов молча пошел к двери, а за ним и Прокоп.

— Прокоп, ты останься, — остановил его Разин.

Спрятав сверкнувший в глазах торжествующий желтенький огонек, рыбак опустился на лавку.

— Любит тебя он, батька! — кивнув на дверь вслед ушедшему, мягко сказал Прокоп.

Оставшись вдвоем с атаманом, Прокоп рассказал, как Наумов увел от крестьян караулы и как уж после они узнали о безнаказанном нападенье дворян на крестьянскую рать, об избиениях и казнях тысяч крестьян у Симбирска. Он рассказал, как Наумов велел отпустить по течению челны, чтобы не было на низовья погони, и как в ужасе бежавшие от избиения крестьяне и часть казаков, переполнив оставшиеся струги, шли от тяжести ко дну, как схватывались они колоться между собой за места на стругах и как боярская рать, загоняя их в Волгу, сотнями топила в осенней леденящей воде…

Но больше всего поразила Степана мысль о том, что бегство Наумова было ненужным: в те самые дни и в тот самый час, когда он на челне увозил Степана, повсюду вокруг кипела победа: сотни тысяч крестьян поднимались против дворянства и воевод, уезды и города восставали, воеводы бежали из них, стрельцы обращали оружие против дворян… в какой-нибудь сотне верст во все стороны от Симбирска народ побеждал… Если бы кликнуть клич к рассеянным атаманам, если бы догадался Наумов пойти не в низовья, а дальше, вперед — к Москве, — и новые сотни тысяч людей поднялись бы под их знамена. Их ждали татары в Казани, стрельцы и посадские в Нижнем, к ним присылали послов крестьяне из Владимирского, Муромского и Касимовского уездов. В то время Минаевым были взяты Маяцкий, Царев, Борисов, Чугуев, Острогожск и Ольшанск. Фрол Разин ударил под Коротояк и Воронеж…

И в такой-то час, когда зашаталась Москва, когда в Коломне читали письма Степана, когда в Харькове ждали восстания и в Брянске казнили стрельцов за слово о Разине, — бросить все и бежать!..

Клятва Степана, данная Усу за всех казаков, бесстыдно была нарушена казаками. Воеводы напали на покинутых казаками крестьян, кололи, рубили, топтали конями сотни людей; захватив, сажали на острые колья, вешали их на деревьях и виселицах, построенных целым городом у Арзамаса; они палили огнем деревни и села, убивали детей…

— Кто же теперь нам поверит, Прокоп? — воскликнул Степан.

Рыбак только развел руками.

— Да кто же поверит, Степан Тимофеич! Изменники мы хуже всяких язычников вышли! Ведь муки-то, муки какие народ принимает за нас!.. Слыхал от людей — в Арзамасе лютует князь Юрий Олексиевич Долгорукий… Свирепый боярин. Кровь пить ему из младенцев… Щипцами на части рвет человеков, за ребра цепляет крюками, руки, ноги сечет у живых и кожу дерет с казаков. Дым и смрад над уездом… сказывают, за вороньем, что на труп налетело, и голоса человечья не слышно… Так кто же нам ныне поверит, когда во всем наша вина! Ить слезы-ы…

Степан нахмурился.

— Ну, ты ступай, — вдруг холодно и резко сказал он. — Слезы не наше дело. Иди там с собой поплачь…

Но когда Прокоп вышел, Разин не мог отвязаться от мысли о казнях народа. Ему казалось, он слышит треск ломаемых палачами костей, хрип, предсмертные стоны и чует дымы пожаров…

Он вскочил среди ночи, с криком схватил со стены саблю и начал рубить все вокруг. Алена с ребятами выскочила на улицу.

Сбежавшиеся казаки нашли Степана обессиленного, с открытою раной на голове, со сломанной саблей, зажатой в руке, лежавшего среди пола землянки, в которой царило всеобщее разорение… Казаки подняли атамана и уложили его на широкую лавку, уже без надежды на его исцеление, но все-таки снова призвали к нему из Черкасска Мироху.

Мрачный, дождливый октябрь навис над Симбирском.

Воевода Барятинский мстил народу за поругание своей княжеской чести, за свое бесславное бегство от Разина. Его наемные войска и дворяне изощрялись в расправах над пленниками. Кто подумал бы, что над краем глумятся не чужеземные покорители?! Но кровавая и трусливая ненависть дворян приносила народу не меньше страданий, чем холодная жестокость монгольских полчищ Чингиса. Опозорить грязным палаческим делом поле народной славы хотел князь Барятинский, чтобы забылось его симбирское поражение и безумный ужас, гнавший дворян, рейтаров и драгун прочь от Симбирска…

Густой октябрьский туман поднимался с холодной воды на пространстве между Свиягой и Волгой. Под лаптями крестьян и под копытами лошадей чвакала густая, липкая грязь, когда драгуны сгоняли все население уезда к устрашающему зрелищу казней. На длинных виселицах раскачивалось по полсотне искалеченных пытками трупов.