Степан Злобин - Степан Разин (Книга 1)

Царский любимец теперь потребовал освободить не только двоих казаков, но вместе и беглого мужика...

Левый глаз Одоевского медленно, нехотя возвращался из дальнего угла и, наконец, с тупой ненавистью уставился прямо в лицо гостя.

– Не пущу! Краше – насмерть замучу! – упрямо и злобно сказал Одоевский. Как ни хотел он почетно принять гостя, но подобной обиды снести не мог. Он даже вскочил с места. – Да как ты такое мне указуешь?! Али меня государь отставил от Земска приказа да, может, тебе заодно указал уж и Земским ведать?! – Он подскочил, распахнул дверь в соседнюю горницу. – Карпу-ха! Карпу-уха-а! – пронзительно и визгливо заголосил он. – Куды ты пропал, сатана?! Башку оторву! Карпу-уха!

Побелевший от страха дворецкий вбежал в горницу и упал на колени.

– Беги к Фоке, вели из подвала взять того Мишку, какого из вотчины привезли, да лупить без пощады кнутьем и железным прутьем, покуда казацтва сам отречется либо издохнет на дыбе!.. Да, не мешкав, тащить сей же час, а подохнет, то мне сказать тотчас...

«С палачами сидит ежеден, и сам как палач, прости боже! – подумал гость, глядя на искаженное злобой лицо Одоевского. – Таков ночью приснится, проснешься в поту – до чего богомерзкая рожа!»

Упрямая, злобная выходка Одоевского разозлила Ордын-Нащокина. Следовало подняться, уехать и обратиться по этому делу к царю. Хотя до судьбы нижегородского мужика боярину было не много дела, но невежество князя было обращено не к мужику, а к нему самому. Самолюбивый Ордын-Нащокин готов был тоже вспылить, однако привычка умело держать себя взяла верх... Одоевский был одним из князей старинного рода. Царский любимец знал, что все они против него, ненавидят его за удачливость в жизни, за грамотность, ум и талант, а больше всего за то, что его любит царь. Старых родов бояре испортили Ордын-Нащокину немало крови, мешали в больших делах, в которых он видел пользу всего государства, – и он не хотел поднимать против себя еще одного из этих людей. Потому он сдержался, насколько мог.

Он даже сделал вид, что ничего не видел, не слышал, и продолжал разговор, словно Одоевский возразил ему мирно, по-дружески, с вежеством, с каким надлежало говорить двум вельможам, приставленным к управлению государством.

– Донские казаки, голубчик боярин Никита Иваныч, все беглая сволочь, и я за них не заступник, – душевно сказал царский любимец. – Ан в государстве уставлен для них уряд. Не можно нам тут в тюрьме их держать. Зимовая станица живет в Москве, как посольство иных земель. А кто же послов в тюрьму садит?!

– "Послы"! – вскинулся раздраженный Одоевский и беспокойно заковылял по горнице. – Коли послы, то пусть языками торга не метут!.. Твое дело, боярин, послы, а мое – всей державы сердце, Москву белокаменную блюсти от измены и смуты!..

– От того пуще смута, боярин, – собрав всю мягкость, настойчиво сказал гость. – Ну, мало ли спьяну бывает, боярин! Ведь сам ты помысли: мне столько с ними хлопот! Целой зимовой станицей скопились в Посольский приказ. А там у меня послы, иноземцы всяких земель, купцы. А казаки кричат, что на Дон отпишут про твое своевольство, грозятся, что к государю мимо меня через Челобитный приказ доберутся, что я за послов не вступаюсь. Кричат: прежде думный дьяк ведал Посольским приказом, Алмаз Иванов, и всегда заступался. Таких обид, кричат, казакам не бывало... Ныне, кричат, молодой князь Одоевский сам лезет на Дон сыскивать беглых людей, казаков убивает, – а ты и молчи! От того, кричат, Разину, вору, прибыток, что князья лезут на Дон да своеволят!..

– Собачье племя! – выбранился Одоевский.

– Что же делать, боярин? Я их ведаю и получше, чем ты. На войне я их видел: грабители, воры! Кабы не их грабежи, то ливонский народ с охотою шел бы в подданство государю, – не любят ливонцы шведов, – а донские своим грабежом раздували в них злобу... Государству от казаков только срам. Удельных князей не стало, а донской атаман – как удельный князь... Вечевщик... Да все же, Никита Иваныч, ты казаков отпусти. Еще воеводы не сели на Дон, и мы с тобой не хозяева. Да и рыскать в донской земле нашим детям не стать, от того возмущенье и ропот.

Одоевский понял, что если дойдет до царя об «усердии» Феди, то в нынешний трудный год может стрястись беда. Но он уж не мог одолеть охватившего его упрямства.

– Сказал – не отдам! Не от-дам! Не от-да-ам!!! – снова взвизгнул Одоевский, выводя из себя гостя.

– Батюшка, ку-уша-ать! – прозвучал в это время нежный, серебряный голосок Марфиньки. – Кушать готово!..

Одоевский вдруг спохватился, что дал себе лишнюю волю...

– Вот, вишь, до чего доводят нашего брата приказны дела! – в некотором даже смущенье сказал он. – Не обессудь, боярин Афанасий Лаврентьевич! Ведь чуть я с тобой не поспорил. И верно, что спьяну болтали они на торгу. Ты тех двоих казаков возьми. Я утре с подьячим к тебе их в Посольский пошлю, от греха. – Одоевский повернулся к двери. – Идем, стрекозина сестрица, идем! – с веселым оживлением откликнулся он.

И Афанасий Лаврентьевич сделал вид, что весь разговор шел только о двух казаках, а никакого третьего человека, который тоже имел донские права, не было и в помине...

Старуха сказалась, что ей неможется выйти. Одоевский знал, что она гордится перед простым дворянином, который стал выше бояр. Приказал позвать дочерей. Девицы вошли, засмущались, словно не знали, что в доме чужой. Афанасий Лаврентьевич развеселился.

– Не стыдитесь, боярышни, – я чуть помоложе вашего батюшки, в отцы вам почти что гожусь.

«Молодится не зря!» – подумал довольный Одоевский, зная, что царский любимец, может быть, даже его постарше. Князь Никита снова залюбовался своими дочками, велел им садиться. Знал, что привычны: в доме Голицыных, где им довелось погостить, все садятся к столу...

– Ты старшая, Марфинька, послужи за хозяйку, – сказал отец.

– Вина пригубь, поднеси по обычаю гостю! – подхватил Афанасий Лаврентьевич.

– Мы мыслили, ты старинный обычай забыл! – усмехнулся Одоевский. – Все в посольствах, все с иноземцами!

– От доброго в старине пошто отставать! – возразил с оживлением гость.

Хозяин захохотал.

– Поднеси по обычаю, Марфинька.

Марфинька вспыхнула, но встала, покорная повеленью отца, пригубила чашку вина, поднесла гостю. Опустив чуть косящие глазки, с той же скромной покорностью подставила щеку для поцелуя, поежилась от щекотки душистой бородой и усами.

– Так и спился бы, аки пьяница! – пошутил гость.

Обе девушки прыснули в широкие рукава, смутились своим озорством и смелостью и оттого совсем уже не могли удержаться...

Гость и хозяин расхохотались, глядя на свежие, хорошенькие заалевшиеся личики, и туча, лежавшая на обоих боярах, вмиг разошлась...