Олег Михайлов - Генерал Ермолов

— Увы, цель нашего государя вполне достигнута, — пробормотал Ермолов. — Он приобрел расположение французов и вместе с тем впервые вызвал на себя ропот победоносного своего войска…

Ермолов одиноко стоял в беломраморной, украшенной зеркалами и золочеными жирондолями зале, такой громадной, что даже при теперешнем многолюдстве помещение казалось пустым. По высочайшему повелению он должен был являться на приемы во фраке и чувствовал себя в нем очень неудобно.

Но куда более, чем неловкость от непривычной цивильной одежды, раздражала его надобность находиться среди придворных государя, испытывать их уколы от ревности и зависти, отвечать язвительными остротами и наживать новых врагов.

Конечно, благоволение к нему императора было велико, что еще раз подтвердилось поручением написать манифест.

Барклаев приказ к армии, очень неловкий, с порицанием французов, не понравился государю, и Константин Павлович указал на Ермолова. Алексей Петрович заимствовал коечто из Тита Ливия и в проекте приказа первый раз употребил слово «товарищи». Была также фраза: «Я знаю каждого из вас; по крайней мере место, ознаменованное его подвигом». Ермолов прочел государю текст один раз, потом другой, и тот подписал, вычеркнув слово «товарищи» и фразу о подвиге…

В центре залы наполеоновские маршалы и генералы, изменившие своему императору, представлялись Александру I.

От пестрой, блестящей золотым шитьем и орденами толпы отделились двое. Великий князь Константин с генералом исполинского роста во французском мундире времен республики направились к Ермолову.

— Алексей Петрович! — сказал Константин. — Генерал Лекурб прослышал, что ты здесь, и пожелал непременно познакомиться с тобой.

— Очень рад увидеть героя Граубиндена, — пожимая руку генералу, живо ответил Ермолов. — Вы один из немногих французов, кому не пришлось изменять присяге…

Произведенный в дивизионные генералы, Лекурб в 1799 году деятельно вспомоществовал Массену в его неудачных битвах с непобедимым Суворовым и после Муттенского сражения сам оказался в плену. Зато в следующем году, командуя правым крылом армии Моро, он перешел через Рейн, овладел Фельдкирхеном и всем Граубинденом, разгромив австрийцев. После воцарения Наполеона Лекурб обрек себя на добровольное изгнание.

Указывая на вчерашних наполеоновских маршалов, которые заискивали теперь перед русским императором, Лекурб громко произнес:

— Презираю их за непостоянство и отсутствие верности долгу. Я не желал бы видеть этих трусов в качестве моих полубригадных начальников…

— Вас просит его величество… — подошел к Ермолову один из флигель-адъютантов.

Император что-то говорил, сладко улыбаясь, маршалу Виктору, получившему свой жезл от Наполеона за Фридланд, но, завидя Ермолова, вмиг сменил выражение лица, явив крайнюю холодность:

— У тебя, Алексей Петрович, гренадеры разучились маршировать. Взвод на вчерашнем параде сбился с ноги…

— Из-за неправильной музыки, ваше величество, — заметил Ермолов.

— Приказываю, — не слушая его, продолжал Александр, — арестовать и препроводить на гауптвахту батальонного и полкового командиров.

Ермолов нахмурил густые брови и твердо возразил:

— Государь! Полковники сии — отличнейшие офицеры.

Уважьте службу их, а особливо не посылайте их на иностранную гауптвахту. У вас есть на то Сибирь, крепость!

— Исполняйте долг свой! — почти закричал Александр, теряя привычное самообладание.

Девятнадцатилетний великий князь Николай Павлович, округлив глаза, гневно добавил:

— Возмутительное непочтение к особе его величества!..

Ермолов молча поклонился и решил не арестовывать заслуженвых воинов, надеясь, что случай забудется. А если бы император проверил выполнение приказа, у Алексея Петровича уже был готов ответ, что оба полковника повели гренадер в селения и их нет в Париже.

Вечером Ермолов был в театре, где давали оперу Моцарта «Волшебная флейта», которую он не имел случая слушать в Петербурге. Он восхищался аллегро в исполнении Папагено, который чрезвычайно забавлял всех своими колокольчиками и дудочками. Только некоторые монологи показались ему скучными — например, разговор жреца с Тамино или речи самого царя Басов, волшебника Карастро. Зато гений Моцарта околдовывал. «Музыка эта стара, но, видно, хорошее не старится…» — думал Ермолов, когда кто-то осторожно тронул его за плечо. Это был перепуганный донельзя адъютант начальника главного штаба князя Волконского.

Оказалось, что к вечеру государь спросил у Волконского, арестованы ли полковники, и так как их на гауптвахте не оказалось, то он раскричался на начальника штаба и стращал его самого услать в такое место, которого князь не найдет на всех своих картах. Адъютант христом-богом умолял Ермолова расписаться в получении записки Волконского.

Алексей Петрович принужден был выйти в фойе и там поставил свою подпись.

На другой день Ермолов отправился к царю и снова пробовал просить его, но получил отказ и принужден был унизить русских офицеров, отправив их на иностранную гауптвахту. Выходя из Елисейского дворца, он встретил великого князя Николая Павловича, остановил его и, отвечая на вчерашнюю реплику, резко заметил:

— Я имел несчастье подвергнуться гневу его величества.

Государь властен посадить нас в крепость, сослать в Сибирь, но он не должен ронять храбрую армию русскую в глазах чужеземцев. Гренадеры пришли сюда не для парадов, но для спасения Отечества и Европы!.. Таковыми поступками нельзя приобрести привязанности армии.

— Вы служите государю и не имеете права обсуждать его действия! — возмутился великий князь.

Но Ермолов оборвал его:

— Разве, ваше высочество, вы полагаете, что русские военные служат государю, а не Родине? Вы еще достаточно молоды, чтобы учиться, и недостаточно стары, чтобы учить других…

Великий князь по молодости не нашелся, что ответить.

Но надо полагать, слова эти глубоко запали в душу Николая Павловича и положили начало тому недоверию, которое так сильно отразилось на судьбе Ермолова после восстания дет кабристов в 1825 году.

Смелые слова Ермолова были доведены до Александра I, и царь приказал перевести арестованных полковников с гауптвахты в специальную комнату, подготовленную в Елисейском дворце.

Граф Аракчеев остро, по-бабьи ревновал государя ко всем и каждому, по в последнее время предметом его особенной заботы стал Ермолов. Этого строптивого генерала, силача и кумира солдат, Алексей Андреевич теперь побаивался и в глаза ему откровенно льстил. Это он сказал Ермолову:

«Быть вам военным министром» — и впоследствии делал все, чтобы предотвратить его возможное назначение. Да эта задача и не представлялась слишком сложной, потому что император Александр к той поре остыл и стал равнодушен к внутренним делам страны, вполне доверяясь неизменному своему любимцу графу Алексею Андреевичу. Нужно было только провести линию с необходимым тактом и тонкостью.