Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 3

Адъютант расписался в получении пакета и, весьма озадаченный ответом Зарандиа, покинул его кабинет. Второй пакет Зарандиа привез ко мне.

– Ваше сиятельство, я не сомневаюсь, что мне не придется встретиться с Сахновым, но если это случится, я хочу, чтобы вы знали, что я ему передал через адъютанта. В обоих пакетах – Заверенные копии хранящихся в моем сейфе оригиналов.

На пакете стояли грифы срочной и совершенно секретной корреспонденции. Даже если бы Зарандиа не просил, я обязан был его вскрыть.

И вскрыл.

Уже титульный лист уведомлял, что в папке содержатся документы, подтверждающие совершение полковником Сахновым государственных, политических, уголовных и нравственного порядка преступлений. Первая страница представляла собой реестр последующих документов. Я пробежал глазами первые строки реестра и услышал глухой лязг кандалов.

Взглянул на Мушни, и мне почудилось, что вместо его сухопарой фигуры, только что расположившейся в кресле, из кресла угрожающе высоко вытянулась голова свернувшейся клубком змеи... Обвинительное заключение занимало четыре страницы, а подтверждающие его доказательства сто двадцать. Личное письмо Зарандиа к Сахнову – была предпоследняя страница. Господину полковнику предлагалась альтернатива, которую надо было почесть за счастливую: расследование дела в особо комиссии министерства или добровольная отставка, предполагающая полное отстранение от дел на ниве министерства внутренних дел. Последний листок – рапорт на имя министра с просьбой об отставке, в котором недоставало лишь подписи Сахнова.

Что инкриминировалось полковнику Сахнову начальником кавказской политической разведки? В обвинительном заключении преступления перечислялись по восходящей линии: покупка краденого ковра, невежество и недобросовестное отношение к служебным обязанностям, недозволенные и злокозненные действия, направленные против кавказской тайной полиции и жандармского управления, грубейшие оплошности в учреждении службы слухов, отчего в иностранную прессу проникли нежелательные сведения, наконец, криминальные отношения с агентами разведки иностранных держав, получение от них крупных денежных сумм, споспешествование побегу крайне опасного агента разведки Жаннет де Ламье и т. п. и т. д.

Данные были обширны и тщательно сгруппированы. Чтобы изучить их, понадобилось бы длительное время, но с документами, содержащимися в папке, я был знаком и поэтому обещал Зарандиа, что ровно через сутки дело будет изучено мною во всех тонкостях.

На другой день он приехал часом раньше назначенного времени. Прежде назначенного времени приехал и адъютант Сахнова, который привез папку вместе с подписанным Сахновым прошением об отставке. Видимо, Сахнов понял, что в его безобидных наклонностях и пристрастиях Зарандиа разглядел порочный смысл, неумолимо влекущий полковника к гибели, он почувствовал, как шею его уже стягивает петля, страх подсек полковника, и, дочитывая папку, он уже понимал, что обречен. Вскоре и министр, и командир корпуса жандармов, разумеется с реверансами, приняли отставку Сахнова.

Хочу снова напомнить, как трудно было вообразить, что события, по природе своей казавшиеся несовместимыми, сольются в одну лавину и, низвергаясь, увлекут за собой и Сахнова.

Некоторое время спустя ушей моих коснулся слух, будто Сахнов хотя и вышел в отставку, но надежды на оправдание не терял и еще долго, чуть ли не в течение двух лет, с помощью видных адвокатов пытался очернить материалы Зарандиа, но успеха не имел.

Правда, адвокаты нашли зацепку на основании двух или трех документов обвинить Зарандиа в умышленных кознях против Сахнова, но остальные документы – а их было с добрую дюжину – остались неоспоримыми. Благоразумнее было молчать, и он молчал. По прошествии еще некоторого времени я встретил его офицером генерального штаба – и довольно высокого ранга...

Один политический ссыльный на протяжении трех лет – непременно в две недели раз – присылал нам из Пермской губернии пространную жалобу, изложенную на десятке страниц, по поводу нарушения процессуальных норм в расследовании его дела. Это дело вели мы, и поэтому все его жалобы попадали ко мне. Упорство этого ссыльного навело меня на мысль, что судьбой его следует и впрямь заинтересоваться: может быть, он слишком многословно и запутанно выражает свои мысли, а правда на его стороне? Я дал согласие на доследование этого дела, и ссыльного привезли обратно. Во время одного из допросов я спросил его:

– Почему вы писала столь длинные жалобы? Вы же знаете, что чем длиннее жалоба, тем больше шансов, что она будет прочтена бегло, а то и вовсе останется непрочтенной?

– Истинная правда, но существуют дела, о которых написать коротко значит ничего не написать! Мое дело именно таково, не правда ли?

...Это было как раз такое дело.

Может быть, не было никакой надобности столь пространно излагать мои мысли о назначении людей умных и людей ограниченных, если б сама эта проблема и все события, с нею связанные, не оказали глубокого влияния на мою душу и на мою судьбу. Поэтому изложение более лаконичное было бы недостаточным, а краткость могла исказить суть.

В тот раз Дата пришел часу в одиннадцатом вечера. Хорошо помню, у меня тогда были зимние каникулы. Дата постучал в окно нашего отца Магали. У них был свой условленный знак, но я об этом не знал и пошел с Магали открывать дверь.

Дата сбросил бурку и сказал, что его позвал Мушни, назвав этот день и этот час.

Зажгли лампу. Поболтали о том, что в семье, что у Даты. Вышла и наша мать Тамар, всплакнула, бедняжка, увидев сына, но и обрадовалась, что сегодня увидит их обоих,– лет двадцать они не появлялись дома одновременно. Разбудили Лизу, сироту, воспитывавшуюся у нас. Она до сих пор жива, славный человек, очень славный... Женщины принялись готовить ужин.

– А не передавал Мушни, зачем ты ему нужен? – спросила Тамар.

– Да нет. Сказал, что непременно нужно увидеться го неотложному делу, а так – больше ничего не передал.

Вопрос матери рассмешил Магали, но ей так хотелось повидать сыновей, так стосковалась она по ним, ну и спросила – что тут такого?

Не прошло и получаса с прихода Даты, как за окном послышался стук копыт. Я вышел поглядеть, не Мушни ли это. Всадник и правда остановился у наших ворот.

Мушни спрыгнул с коня, обнял меня и, на ходу забрасывал вопросами, сам отвел лошадь в конюшню, расседлал, задал ей корму и лишь после этого послал меня принести умыться.

Когда и на какой станции он сошел, я не знаю. Но рискнул в одиночку отправиться верхом в такую непроглядную темь!.. Я уже говорил вам, что в Мегрелии– и на наших дорогах тоже– появляться после полуночи было совсем небезопасно. Я не удержался и пока сливал ему, спросил, как же решился он па такое путешествие.