Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

На Москанале ночевали за колючей проволокой, под вышками, под пулеметным, оком и гортанным лаем сторожевых псов. Днем, с солнышком, охрана теплела, не клацали затворами и клыками, и стрелки походили на людей, овчарки — на собак. В строю, когда вели на земляные работы, караульные позволяли петь не только песню, что стала лагерным гимном — «Утро красит нежным светом…», но и старинные, дорожные, весельные, каторжные. Позволяли, однако, с оглядкой, как бы не услышало начальство. И сами прислушивались к протяжному слову: то хмурились, то откровенно тосковали и тяготились, и простоватые лица стрелков освечивались самым человеческим чувством — состраданием.

А что же происходило с ними, когда опускался на землю мрак? Что за сила владела людьми этими, коли до третьих петухов, до утра, до нежного света превращались они в нелюдей? Если страх, то ведь от страха человек чаще теряется, чем становится жестоким и хладнокровным. Они же по ночам, исполняя приказ черных птиц, стреляли без предупреждения в каждого, кто приближался к ограждению. Стреляли с лихостью, палили с разных вышек, состязаясь в целкости, будто на охоте по кабану. Могло бы показаться, что на ночь ставят злых охранников, а с рассветом, когда не страшно, меняют на добрых, но это были одни и те же люди, ибо в человеке с ружьем изменилась человеческая природа. На Москанале мать Мелитину определили в прачечную, где работало много молодых женщин, и поэтому стрелки, свободные от службы, слетались туда, как мухи на мед. И опять на глазах превращались в обыкновенных деревенских парней — ухаживали, приносили подарочки и охальничали в меру. Все было, что бывает между мужчинами и женщинами. Все, кроме любви.

Со святой карельской земли, с Беломорского канала, мать Мелитина принесла в котомке дорожную иконку с каноником, рубаху с молитвами на теле, пастырский крест на груди и храм свой в душе. Принесла все, что берегла и хранила пуще жизни, но начальник лагеря велел обыскать ее и отнял иконку, каноник и крест. Остался лишь огарок свечи, рубаха да храм — рясу, латаную-перелатаную, не просто отобрали — изорвали в клочья на глазах. А вместо нее выдали старую гимнастерку, штаны и ватник.

— И за это благодарю тебя, Господи! — сказала мать Мелитина.

На Москанале знали об «игуменье», докатился слух…

Однажды встала мать Мелитина на молитву, и явился ей храм непривычно покойный и чистый. Вновь сияла неугасимая лампада, пахло ладаном и миром, словно только что отслужили долгую службу. Подошла она к аналою и, помня искушения нечистой силы, хотела прочитать очистительную, да вдруг услышала звон жаворонка в поднебесье — там, где бился Ангел с черными птицами. И вместе со звоном засиял свет, яркий, но не слепящий, настолько глазу приятный, что смотрел бы на него — не насмотрелся. Потянулась мать Мелитина к свету и услышала голос мальчика:

— Матушка, не молись больше ни за кого. Только за братца моего, за твоего сыночка молись.

Мать Мелитина взволновалась и от звона, от света растерялась, не вняла слову.

— За какого братца? — спросила. — За какого сыночка?

— За моего, матушка! — печально воскликнул мальчик. — За сына твоего Андрея. Беда ему грозит! Беда!

— Что же с ним, скажи!

— Его пути лишили! — со слезами крикнул неродившийся сын. — Только твои молитвы спасут его. Молись! Все забудь, меня забудь — помолись о его дороге! Прощай!

— Погоди, сынок! — Мать Мелитина пошла на коленях к свету. — Побудь со мной! Я все исполню, только побудь…

— Не могу, матушка! — услышала она удаляющийся голос. — Нельзя мне. Без позволения к тебе явился. И будет мне наказание — еще сто лет не родиться…

Последние слова она едва расслышала. Жаворонок позвенел еще немного, и все стихло.

Опомнилась мать Мелитина, отыскала глазами икону Андрея Первозванного, взмолилась:

— Святой Апостол! Помоги тезоимцу Твоему Андрею! Спаси его от беспутья. Дай дороги. Дороги дай!

И замолчала, спохватившись, что молится неверно, плохо, не по канону, а, словно кликуша, выкрикивает слово, когда надо выпускать его, как голубя выпускают из рук. А еще поняла, насколько огрубело сердце к сыну, и образ его померк в душе, истерся, будто золотая монета. Молитва же не получается оттого, что остыла к Андрею та страстная любовь, с которой ехала она на Беломорканал. Угасла, как угасает догорающая свеча, и стала страсть бесстрастной.

Но зато насколько сильна любовь к духу нерожденного сына! К свету, что исходит от него! К пению жаворонка! Стоит услышать, и трепещет душа, как птичка, зажатая в кулаке. Почему она забыла совсем о детях земных? Плохо это или хорошо?

— Плохо, плохо, — горюющим, сострадательным голосом отозвался апостол Андрей. — Нельзя забывать земных детей.

— Я не забыла! — воскликнула мать Мелитина. — Любви материнской в душе не осталось…

— Плохо… Но я помогу тебе, совет дам. Но ты его исполни.

Колючей искрой пробежало сомнение — не искушение ли? — однако потухла искра.

— Исполню! — страстно сказала мать Мелитина.

— О дороге сына в дороге следует молиться, — произнес Апостол. — Иди и трудись. Чем больше верст пройдешь, тем крепче и слышней будет молитва твоя. Не медли, ступай!

— Благодарю тебя, святой Андрей! — воскликнула мать Мелитина. — И ты помолись о сыне моем! Попроси Господа о пути!

— Ступай, помолюсь, — согласился Андрей Первозванный.

И в тот же миг исчез храм, а вокруг очутилась изгородь из колючей проволоки. А снег густо сыплет и цепляется за каждую струну, прихорашивает ограду. И часовые на вышках подустали за долгую зимнюю ночь. Рассвет изгонял злобу, и усталые в ночном сиротстве души возвращались к ним, обогревали разум и затыкали пулеметные стволы…

Сенбернара привезли в лагерь и поставили на довольствие всего месяц назад, и он еще не успел обвыкнуться в тесном, вонючем собачнике. Огромную самку держали в отдельной загородке, опасаясь, как бы она не порвала в драке собак поменьше — овчарок, полукровок и цепных дворняг. Люди, занимающиеся собаками, еще плохо разбирались в них, тем более что сенбернар для них был псом невиданным, и они поступали по своей логике: мол, чем больше собака, тем больше в ней злобы и жажды властвовать, тем беспощаднее она к своим слабым соплеменникам. И только из-за своих редкостных размеров она угодила в лагерь. Сенбернар большую часть жизни прожил в московской квартире ученого человека, знал любовь и ласку, знал поводок и ошейник с намордником лишь на вечерних прогулках по парку и совершенно не подозревал, что другому человеку, который отбирал и реквизировал собак для лагерной охраны, его рост и морда могут показаться злобными и угрожающими. Старый хозяин пытался вразумить реквизитора, объяснял, что впечатление его неверное, что сенбернары совершенно добродушные собаки и, по сути, не годятся в сторожа лагерей, однако увещевал очень мягко, ненастойчиво, поскольку побаивался человека из племени гулагов и самого слова — лагерь. И, можно сказать, предал.