Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

— Собака-собака, — проговорил человек. — К добру ль ты мне снишься или к худу?

Сенбернар заскулил от голоса, обрадовался. Мать Мелитина села, огляделась, однако собака приподнялась и обняла лапами за шею, чуть не уронив обратно в снег.

— Ты же, батюшка, тяжелый, не дави меня, — пожаловалась она. — Дай вздохнуть-то…

Стрелки курили, щурились на солнце. Винтовки держали на коленях, ждали момента. Рассиживаться долго на морозе было ни к чему: вспотевшие спины пробирал холодок. Мать Мелитина поглядела на них из-под собачьей лапы, прижалась к горячей, мягкой груди, втягивая целительное тепло.

— Батюшка, защитник мой, да тебя Господь послал, — пробормотала она, обнимая собаку. — А горячий-то… Не заболел ли?

Сенбернар не понимал, что с ним происходит. Снег под лапами уже протаял до земли…

Андрея арестовали далеко от дома, на омском вокзале: хотел еще дальше уйти — не поспел. Взяли его как бродягу-странника, не имеющего документов и места жительства, препроводили в милицию и посадили в камеру к таким же грязным, заросшим людям в рванье. Ожидая разбирательства, он сидел под сырой стеной и откровенно разглядывал пестрое население камеры. Глаз цеплялся за спрятанные под бородами и бровями лица в лишаях и струпьях, за руки в красных экземных пятнах, за остатки крестьянской и городской одежды. Народ сидел угрюмо, самоуглубленно, и Андрею вдруг подумалось: сколько же таких, как он, ряженых, поневоле блаженных среди этих людей? Сколько судеб сейчас решится, сколько жизней потечет вспять!

И еще подумал, что тут, в камере, наверняка есть «подсадная утка», потому и молчит знающий, бывалый народ. Скажи лишнее слово, и вместо положенных три года десять намотают, а то и больше. Молодой парнишка в женском жакете и кепке с «нахлебником», по виду вор, но сельского рода, перехватил взгляд Андрея, выпучил брезгливые глаза, подмигнул:

— Чего пялишь зенки? Эй, мужик?

Андрей промолчал и отвел взгляд. Парнишка не унимался, откровенно тоскуя.

— Хочешь, песенку спою? Про вашу жизнь?

И, не дождавшись ответа, вынул спичечный коробок, приладил спичку и, отщелкивая ритм, запел:

На деревне расставания поют,

Провожают председателя в нарсуд,

Всей деревней насушили сухарей,

Возвращайся, председатель, поскорей,

Возвращайся поскорей…

— Заткнись, — посоветовал человек с завязанным грязной тряпкой глазом. — Без тебя тошно…

Парень лишь рассмеялся и добавил горечи в голос.

Ты скажи нам, через сколько тебя ждать.

Интересно, где ты будешь отбывать.

Отвечает председатель им в ответ:

Ждать меня придется, девки, десять лет,

Ждать придется десять лет…

Одноглазый человек молча придвинулся к песеннику и ударил в лицо. Кровь брызнула из разбитого носа, окропила руки и колени. Парень медленно утерся рукавом, но стерпел, лишь глаза чуть сузились и вновь распахнулись.

— Ну хочешь, про твою жизнь спою? — предложил он с прежней веселостью. — Я всякие песни знаю.

В камере притихли, перестали дышать. Одноглазый, похоже, что-то означал тут для всех.

Парнишка отщелкал на коробке бодрый ритм.

Отец мой Ленин, а мать Надежда Крупская,

А мой дедушка Калинин Михаил.

Мы жили весело в Москве на Красной площади,

И дядя Троцкий к нам в гости приходил!

Одноглазый навис над поющим, схватил его за подбородок, сдавил щеки пятерней.

— Не смей, скотина! Вождя пачкать не позволю!

Андрей отбросил руки одноглазого, встал к нему спиной.

— Пой, парень, пой! Ну?

Парнишка плакал, размазывая кровь и слезы. Андрей обернулся к обидчику, дохнул в лицо:

— За что?

Одноглазый разглядел шрам, прикрытый бородой, чуть спустил пар.

— Душа моя болит…

— А ты не слушай, — посоветовал Андрей. — Не для тебя поют. Уши заткни.

Он огляделся. Должен быть подсадной, и, возможно, не один…

— Я — большевик! — заявил одноглазый. — Я старый партиец и не позволю бесчестить имя вождя пролетариата!

— Андрей рассмеялся ему в лицо:

— Слава те Господи! Настал светлый час! Ворон ворону глаза выклевывает! Пой, парень, не бойся. Веселись, народ!

Но в камере сделалось еще тише. Люди смотрели на одноглазого партийца и ждали развязки. Даже оказавшись в одной камере, они боялись его. Парнишка-певец, запрокинув голову, унимал кровь.

— Не связывайся, — бубняще произнес он, зажимая нос. — Он еще при царе в тюрьмах сидел. Ему привычно жить под замком. Нам тоскливо…

— Да, сидел в тюрьмах! — забуянил одноглазый. — Свободу вам завоевывал, когда вы барам пятки лизали!

— Ну, завоевал свободу? — снова засмеялся Андрей. — Вижу, всем завоевал: и нам, и себе!

Люди отворачивались, не хотели слушать. Старый партиец неожиданно ушел к двери, уткнулся в запертую кормушку и заплакал, не стесняясь слез.

— Выпустите меня, — слабо и исступленно просил он. — Выпустите меня, выпустите…

Парнишка унял кровь, вытер лицо внутренней стороной кепки и повеселел.

— Ну? — спросил он, обращаясь к Андрею. — Какую тебе песню спеть? Какая песня под твою жизнь подходит?

Андрей не отвечал. Он боялся теперь каждым лишним словом испортить впечатление о себе, которое должен был получить «подсадной» о безымянном бродяге со шрамом на лице. Пусть его примут за кого угодно — за бывшего колчаковца, монархиста, скрывающегося эсера или рядового врага народа. Только чтобы перевели из милиции в ОГПУ и вызвали на допрос. Он так давно и так часто вспоминал жизнь брата Александра, так подолгу твердил его слова, что начинал забывать свою жизнь и отвыкать от своего имени. Он и думать начинал о себе, как бы Саша думал о нем. И видел себя как бы со стороны глазами брата.

Происходило чудо: воскресал покойный инок Александр, возрождалась его близкая, но так и не познанная душа.

И предстояло еще встать на ноги и сделать первый шаг по ее неисповедимому пути…

Давно ушла в Повой монастырская стена, река выедала теперь двор, заглатывая келейный корпус и мелкие хозяйственные постройки. Пройти вдоль берега уже было невозможно из-за нависшей торцевой стены, а на воротах висели замок и свинцовая пломба, снять которую Деревнин не смел. Поэтому, чтобы заглянуть в монастырь и посмотреть, что там творится, приходилось брать лодку и выплывать на середину реки, а еще лучше — на другую сторону. Деревнин выплывал с удочками или приставал к противоположному берегу, со страхом глядя на обнаженный двор обители, словно разрезанный ножом. До храма еще было далековато, но некоторые бараки уже нависали над обрывом и конюшня на хозяйственном дворе приближалась с неумолимой скоростью.

Рыба напротив монастыря клевала хорошо, поплавки прыгали на воде, но ничуть не волновали рыбака.