Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

Следователь помотал головой, похмыкал, и в голове его послышалось легкое раздражение.

— Так вы считаете, что мы, материалисты, стоим на неверном пути?

— На порочном пути, — поправила она. — Только не для вас порочный он, не для ваших апостолов. Вы-то новый путь придумаете, коль на этом заблудитесь. А вот люди за вами будут кидаться, будто скотина за пастырями. От вас народу порок.

— Вот даже как! — несколько деланно изумился он. — Почему же?

— Вы обманываете их. Что сами заблуждаетесь — полбеды… Более того, вы все чаще лжете, будто в мире есть только жизнь и ничего больше. И помалкиваете о смерти. Или говорите о ней вскользь, как о чем-то неприятном, необязательном, хотя она закономерна. Вы подаете человеку мир плоским, состоящим только из жизни, причем не сегодняшней, а светлого будущего. Вы вводите его в искушение жить иллюзией. Если бы было так! — она поняла еще и то, что следователь — самоуверенный человек и обид не прощает. — Но ложь раскрывается мгновенно, как только человек ступит на порог смерти. Вы стали проигрывать со смертью каждого человека и тогда придумали некое бессмертие. Но только для избранных — не для всех. Вы начали ставить идолов и поклоняться им, вы переименовываете города и улицы даже при жизни. И все лишь ради одного — увековечиться. Вам не хочется умирать вместе со смертью, природа берет свое…

Следователь долго ходил в задумчивости, и матери Мелитине на какой-то миг показалось, что он понимает и даже разделяет ее убеждения. Наверное, душа его требовала, просила не только земной жизни, но хотя бы обещания другой, непонятной пока и не познанной. Ей, душе, не хотелось умирать вместе с телом; она была мудрее ума…

Но ум воспротивился. Между глаз прорезалась складка.

— Вы можете убрать эти четки? — раздраженно спросил он.

— Уберу, если перестанешь ходить взад-вперед, — дерзковато ответила мать Мелитина и вызвала тем еще больший гнев.

— В этом кабинете диктую я! — не сдержался он. И минутой позже пожалел, попытался перевести разговор на другое: — Мне не приходилось отбывать ссылку с профессорами… Да. В тюрьме я сидел с уголовниками! И сейчас приходится заниматься ими же! — обида звучала в его голосе, и он не мог справиться с нею. — Но мы отвлеклись… Вы умная женщина и понимаете, что зря к нам не попадают… Послушайте! — он досадливо поморщился и сел. — Мне доложили, что вы покорная… кроткая женщина. А ведете себя…

— Я покорна лишь Божьей воле, но не твоей, — смиренно сказала мать Мелитина.

— Ведете себя… не по-монашески, — нашелся он, продолжая свою мысль.

— Я сижу не в монастыре, и ты — не игуменья.

— В каком же таком вы сейчас образе? — язвительно спросил он. — В какой из трех ваших ипостасей?

— Православная христианка, принявшая иноческий сан, — спокойно ответила мать Мелитина. — И вынужденная защищать свою истинную веру от вашей сектантской ложной веры. Ты забыл: я — не послушница, я — монахиня.

— Представьте себе, гражданка Березина, у меня было другое представление о монашестве, — не скрывая раздражения, проговорил он.

— Такое же, как о мире? — немедленно спросила мать Мелитина.

Все-таки, наверное, в юности следователь, получил какое-то воспитание. Был скорее всего сыном выслужившегося до дворянства человека на штатской службе, но рано порвавший с трудолюбивыми родителями. Он не мог орать и топать ногами, как комендант в Туруханске. Он хотел служить в учреждении и выделяться среди других только умом. И еще, как и его родитель, он хотел дворянства у новой власти.

— Простите, я не буду вести вашего дела, — холодно сказал он. — Мне очень жаль. Вы интересный собеседник, но это не мой профиль.

Встал, захлопнул тоненькую папку и вышел. И сразу же после него в кабинет вошла женщина, смерила узницу оценивающим взглядом, бросила коротко:

— Пошли за мной!

Женщина привела ее в комнату, где жили Сашенька и Андрюша, когда учились в есаульской гимназии. Теперь здесь стоял обшарпанный стол, шкаф, набитый бумагами, а на полу были свалены узлы с тряпьем.

— Раздевайся! — приказала женщина и закурила папиросу.

— Зачем? Нельзя мне раздеваться, голубушка, — мать Мелитина просительно сложила руки. — Уважь мой чин, девонька, не бери грех на душу.

— Я тебя счас уважу! — басом сказала женщина. — Скидывай балахон! Обыск!

— На все воля Божья, — мать Мелитина осенила себя крестом и стала раздеваться.

— Не Божья, а моя, — буркнула женщина. — Чтоб в чем мама родила!

— Нет твоей воли ни в чем, — сказала ей мать Мелитина. — Ты и в себе-то не вольна. Эко тебя зло корежит. А домой придешь, плачешь, поди, в подушку. Белугой ведь ревешь, не так ли?

— Заткнула б варежку-то! — огрызнулась та.

— Ой, доченька, да так ли родители учили тебя с людьми разговаривать! — загоревала мать Мелитина. — Они ж от стыда в гробу перевернутся.

— Чего это ты моих родителей хоронишь? — возмутилась женщина.

— Так им помереть-то в радость бы, чем терпеть эдакую дочь…

— Еще слово — и я тебя отмутызгаю! — пригрозила женщина. — По твоей постной роже.

— Не посмеешь, — уверенно сказала мать Мелитина. — Потому что я правду говорю. А ты, голубушка, дурь на себя нагнала, но душа болит и совесть мучает. Стыдно тебе, вот ты и прикрываешь стыд свой лохмотьями этими.

Лицо женщины отяжелело, проступила одутловатость щек и подбородка. Она обыскивала одежду, прощупывала швы, шарила под подкладом и посверкивала глазами. В тот момент мать Мелитина увидела свою котомку, вытряхнутую на пол, и все дорогое и сокровенное, что в ней находилось — крест, Евангелие и канонник, — все это валялось в непотребном и попранном виде. Она наклонилась, подняла свои символы веры, прижала к груди.

— Не ты ли посмела бросить, голубушка? — со страхом спросила мать Мелитина.

— Я! — с вызовом ответила женщина. — И видишь — руки не отсохли.

Она швырнула рясу в угол, в тряпье, а матери Мелитине кинула старые брюки и гимнастерку. Встала, подбоченилась.

— Напяливай!

Мать Мелитина не шевельнулась.

— Верни рясу.

— Хватит, пофорсила, — огрызнулась женщина. — Одевай что дали!

Мать Мелитина опустилась на колени, подняла над головой крест, взмолилась:

— Господи! Нагая стою перед Тобой, аки на Суде страшном! Взываю к Тебе, Господи! Освободи душу женщины! Дай вздохнуть ей чистым воздухом, дай глянуть светлым глазом. Отними слепоту и глухоту ее! Изъязви тело мое, да очисти лик женщины этой. Радости дай и утешение в горе ее! Очаруй душу ее и прими недостойную молитву мою, ибо некому более молиться за нее!

— Ты чего? — шепотом спросила женщина, пытаясь поднять с колен мать Мелитину. — Ну-ка, перестань… Ты чего?

— Боже многомилостивый! Како ты возлюбил меня, возлюби ж и ее! Муки и страдания, на нее павшие по воле Твоей, возложи на душу мою, человеколюбец! Сердце мое Тебе отверсто: зри ж нужду мою и утоли жажду, о которой я и просить не умею. На святую волю Твою уповаю, Владыко, в бесстыдном образе стою пред Тобой и молю: обнови в ней зраки образа Твоего! Меня оставь, порази и низложи — ее исцели и подыми!