Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

Деревнин заплакал, съежился, сползая со скамьи на мраморные плиты. Он нащупал рукой сердце под шинелью, расстегнул крючки и приставил ствол револьвера. Сердце было крепким, билось мощно, отталкивая от тела оружие. «Хоть бы осечка получилась, — вдруг пожелал он. — Может, и другие патроны отсырели…»

Он вдавил ствол в тело и держал так его, пока не занемела неудобно вывернутая рука с револьвером. Деревнин отнял ее и, заплакав сильнее, в голос, пополз по плитам вокруг могилы. Притулился у подножия памятника, скорчился и поискал рукой сердце. Он щупал левую сторону груди — выше, ниже соска, щупал середину и правую сторону. Сердце не билось. В пустой груди было непривычно тихо, как у покойного.

Деревнин подтянул ноги к подбородку, сжался, будто зародыш в чреве матери, и затих.

Плакальщица склонилась над ним, и над кладбищем поплыл ее тоскливый, высокий голос…

Деревнин проснулся от того, что кто-то легонько тянул его за полу шинели и приговаривал:

— Вставай, сынок. Не дело на камнях спать-то. Не лето, эвон зазимок порошит.

Он сел и увидел перед собой старуху в нагольном полушубке и валенках. Были сумерки, и шел мелкий, хлесткий снег. Деревнин привычно ощупал себя, отыскивая очки, но тут же забыл о них, наткнувшись на стылый револьвер.

— Почему я здесь? — хрипло, простуженно спросил он.

— Бог знает, почему, — в тон ему ответила старуха. — Вставай, ведь насмерть зазяб, поди…

Деревнин подобрал буденовку, насадил ее по брови и встал, дрожа от холода.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он старуху.

— За могилками смотрю, — охотно сказала она. — Перед зимой убрать надо… Нынче ведь совсем за кладбищем не глядят. А если за мертвыми присмотра нет, за живыми подавно. Сор да трава, трава да сор.

Старуха взяла голик и стала выметать палые листья от подножия памятника. Ветер со снегом рассыпал, рассеивал намет, а она терпеливо и старательно мела вновь и не жаловалась, хотя ей было холодно, да и вечер синел все гуще, склоняясь к ночи. Деревнин перескочил оградку, поднял воротник шинели и потрусил по булыжной дорожке к кладбищенским воротам.

Он бежал и мечтал сейчас лишь об одном: забраться в теплую постель, выпить горячего молока, поданного матерью, и, расслабившись, уснуть. Однако когда он разогрелся, вдруг ощутил приступ голода, тошнота подкатила к горлу.

— Стой! — окликнул кто-то, и Деревнин разглядел перед собой двух милиционеров с наганами в руках. — Документы?

Луч фонаря ударил в лицо. Деревнин прикрылся рукой.

— Вроде свой, — сказал милиционер.

— Все равно, показывай документ! — скомандовал другой, с фонарем.

Деревнин вынул служебную книжку. Милиционеры сверили фотографию, вернули документ.

— Что случилось? — спросил Деревнин. — Сроду не проверяли.

— Не слыхал, что ли? Контрреволюционный террор, — пояснил милиционер с фонарем. — Убит работник ГПУ. Ну, будь здоров.

Деревнин откозырял и потрусил дальше. Голод стискивал желудок, и он теперь жалел, что не спросил у милиционеров хлеба. Наверняка есть с собой, дежурство у них на всю ночь, а в такой холод не шуба греет, а хлеб…

Он прибежал к своему дому и в калитке чуть не столкнулся с матерью.

— Живой?! — заплакала она. — Господи, что я только не передумала…

— Маменька, с голоду умираю, — взмолился Деревнин. — Дай поесть!

Она ввела его в дом, усадила за стол, а сама от радости так растерялась, что не сразу могла достать из печи борщ, и все хваталась то за веник, то за тряпку, чтобы вытереть столешницу.

— Есть! Есть хочу! — взывал Деревнин. — Маменька, есть!

Мать опамятовалась и собрала на стол. Деревнин схватил тарелку и, обжигаясь, стал есть борщ, хлебая через край. Он с храпом откусывал хлеб, почти не жевал и давился с каждым глотком. Мать глядела с ужасом и все подавала, пихала в его руки ложку. Деревнин ничего не замечал и не слышал, пока не опустела тарелка. Вторую он ел уже не торопясь, ложкой, а мать вздыхала, приговаривала:

— Страх-то какой, господи! Говорят, обоих сразу и убили. Так друг на дружке и лежат, горемычные. А он-то — твой начальник! Ну, думаю, и тебя где-нибудь тоже… Вышла в дровяник — все перевернуто. Аж обмерла: видно, и у нас что-то искали. А может, тебя дожидались. Водку там оставили и колбасу. Сразу видно — продукты чужие.

Деревнин дохлебал вторую тарелку и отвалился к стене, осоловело прикрыл глаза.

— Спать, маменька…

В это время пришел отец. Верхнюю одежду он оставлял в сенцах, однако запах выгребных ям, пропитавший отца с ног до головы, въевшийся в кровь и плоть, источался теперь из его тела и заполнял весь дом. Поэтому отец, чтобы не портить воздух, по своей воле переселился в холодную кладовую и жил там среди пустых сундуков, побитых молью тулупов и прочей ненужной рухляди. А сегодня он переступил порог жилого дома лишь для того, наверное, чтобы удостовериться, что у него есть сын и он пока жив. Правда, он заходил и раньше, но лишь для того, чтобы сообщить, что интересного найдено в выгребных ямах — колчаковские деньги, мертворожденные или придушенные младенцы, иконы, ржавые револьверы, золотые монеты царской чеканки и прочие отходы современной жизни.

Мать отвела Деревнина в постель, раздела его, уложила и принесла стакан теплого молока. Но сын уже спал с умиротворением на измученном лице. Тогда она поставила молоко на тумбочку рядом с кроватью и, погасив свет, задернула шторы на окнах.

Молоко было жирное, и к утру в стакане поднялись сливки в палец толщиной. Проснувшись, Деревнин в три глотка осушил стакан и, вскочив, начал одеваться. Он вспомнил наказ начкара Голева прийти пораньше, чтобы повести каэров копать новую яму у забора на скотном дворе монастыря. Он даже не стал завтракать и, натянув отчищенную шинель, выбежал на улицу.

По дороге к монастырю он встретил стрелка Летягина. Когда они попадали в одну смену, то ходили на службу вместе.

— Слыхал? — первым делом спросил Летягин.

— Слышал, — ответил Деревнин.

— Да я не про то, — шепотом заговорил стрелок, дыша горячо и парно. — Кто его кончил и за что? Во, брат! Монархисты!

— Да?

— Ага!.. Достали тут и кончили. Говорят, давно за ним гонялись, а его переводили с места на место. — Летягин захлебывался от волнения и мороза. — Нашли и порешили. Рука длинная… Он ведь, Сидор-то Филиппыч, участвовал в расстреле царской фамилии.

— Неужели? — изумился Деревнин.

— Законно! Вчера чекисты весь город перевернули, сорок девять человек арестовали, — сообщил Летягин. — Кто раньше в монархической партии состоял — всех. Ихних рук дело!

— Нет, это я его, — признался Деревнин.

Летягин засмеялся, потом доверительно сказал:

— Знаешь, у меня тоже были моменты… Истинный бог, шлепнул бы — глазом не моргнул. А вот во вчерашнюю ночь я в нем совсем другого человека увидал, — он перешел на шепот. — И мнение изменил. Слышь, когда мы на скотный пошли… Это самое… Он мне шепнул, не бойся, говорит, я тебе холостые зарядил. Понял? Во какой человек был!