Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

Но зато выше оврага среди лесистых холмов земля разверзлась огромной воронкой и пожирала всю воду. Где, в каких глубинах нашла она себе ход? Или черная подземная дорога была прямее и короче, чем путь под солнцем?

И если она все-таки отыскивала заповедные места, то садилась на землю или камень, подстелив берестинку, что носила с собой, и сидела тихо, со светлым и радостным чувством. Ей больше ничего и не нужно было — ни воспоминаний, ни молодых лиц людей, связанных с этим местом. Все уже давным-давно отболело и осталось далеко, в мирской жизни. Однако хотелось проститься со всеми близкими уголками на земле, ибо кончалась земная жизнь, и возврата к ней не предвиделось. Сенбернар в заповедных местах настораживался, пристально всматривался в деревья, в камни и старые валежины, нюхал землю и цепенел в глубокой задумчивости. Он был настолько стар, что не мог бегать и ходил шагом, словно дряхлый дед. Он тоже знал: впереди предстоит бесконечная дорога, и они сюда уже не вернутся, и тоже прощался с местами, где прошла большая часть его жизни.

В самую последнюю очередь мать Мелитина прощалась с живыми. Она заходила во дворы жителей Коммунарска — дворов таких осталось мало — потомков тех, кто вышел из Воронежской губернии, кого подъела революция да войны, — разговаривала с хозяевами, если кто-то тайком просил благословения — трудилась, святой воды — святила, крестить — крестила, а совета спрашивали — советовала. И не сказала ни одного слова прощания, потому что дело было не в словах. Покидая избу своих земляков, она кланялась земным поклоном, однако никто и в ум не взял, что это последний ее поклон.

И наконец, мать Мелитина заглянула в запущенный, нежилой двор дома на краю деревни. Молодая лебеда уже пробилась сквозь многолетнюю старую, крапива оторочила зеленым мехом саму избу, крыльцо и все надворные постройки. Сквозь щели между досок наглухо забитых окон проглядывал пыльный пергамент бычьего пузыря вместо стекла. Если дул ветерок, то он хрустяще всхлопывал, и в ушах долго потом стоял звук, напоминающий звонкий барабан. Дверь тоже была заколочена на большие самоковные гвозди, так что внутрь дома попасть мать Мелитина не смогла. Она побродила вокруг, цепляясь подолом за сухостойкую траву, потрогала стены, углы и присела на крыльце.

Этот дом строил Андрей. Тут жил, тут появлялись на свет внуки матери Мелитины…

Вернувшись на холм в свою келью, она стала делать котомку. Взяла приготовленный заранее мешок из-под муки, отрезала лишнее — поклажи немного, вложила в уголки по луковице и обвязала их длинным, купленным для этой цели фитильным ремнем. Положила туда книгу в старом кожаном переплете, икону Божьей Матери, медную жестянку со святой водой, мешочек сухарей, берестяную кружку и завязала котомку.

— Собралась, — вслух сказала она и оглядела стены: будто бы все остается в порядке.

Затем она надела рубаху, от ворота до края подола исписанную химическим карандашом, дорожную рясу, почти новые кирзовые сапоги, повязала платок и сверху покрылась платом, застегнув его на булавку у подбородка.

— Оделась, — с облегчением вздохнула она.

Взяв котомку, она остановилась на пороге, еще раз оглядела свою келью и ей поклонилась. На улице она подперла дверь колом, прихватила палку и присела на бревнышко перед дальней дорожкой. Сенбернар поднялся из своего убежища, тряхнул отвисшими брылами и сел возле ног.

— Пойдем, перекрестясь, — проронила она, но еще не шевельнулась. — Пора…

Встала мать Мелитина, посмотрела на все четыре стороны с высокого холма, — даль-то какая кругом! Да ничего, глаза боятся — руки делают. Все равно надо идти, кто же еще сына-то найдет?

— Ну, тронулась я, сынок! — Она удобнее взяла посох. — Тебя пошла искать. Встречай!

Сделала шаг, другой, третий — ноги легкие, легче бузинового посоха, едва земли касаются. Сенбернар обогнул ее, встал вперед и, опустив голову, побрел указывать дорогу.

Они шли медленно, без спешки, поскольку впереди была целая вечность.

Тринадцать лет Великого Забвения подняли село Березино из пепла и праха.

На месте сгоревших изб стояли дома — высокие, на подклетах, с рублеными дворами, поветями, с летними и зимними жилыми половинами, ставленные на прирост семьи и хозяйства. Убранные деревянными узорами окна глядели на улицу широко и открыто; дома не жмурились, не потупляли взор от стыда за своих плотников, что было раньше, а глядели на мир и смеялись, как могут смеяться лишь уверенные в себе, свободные люди. И поля вокруг села были ухоженные, раскорчеванные от мелких осинников, затянувших узкие места, горловины и опушки за смутные времена. Скот никто не пас. Надежно огороженный засекой, оврагом и рекой, он никуда не разбредался, и молодняк, выпущенный по весне, возвращался лишь глубокой осенью, по первому снегу.

И селом никто не правил. Не было тут ни старосты, ни священника, ни какого-нибудь председателя. И стариков, таких, чтобы могли составить общинный совет, тоже не было в Березине: долгая война прибрала их раньше, чем они стали стариками.

Березинским не удалось бы, наверное, и года прожить в забвении, не будь село последним по дороге. Далее же начиналась тайга, малообжитая, с непахотными поселениями у рек и проходимая только водным путем. И если бы село стояло на берегу, тоже бы не высидеть втихомолку. Однако до Повоя, до бывшего села Свободного, когда-то стоящего на крутояре, насчитывалось семь верст, и даже самые любопытные, проплывая мимо и причалив к зарастающей соснами поляне, поднимались на берег, несколько минут смотрели на печальную картину старого пожарища и спешили скорее покинуть страшное, неприветливое место. А чаще, кому приходилось сплавляться вниз или грести вверх по Повою, на минуту бросали весла, снимали шапки и глядели на разоренное село, как глядят на человеческий прах, оставшийся не преданным земле.

Березино жило натуральным хозяйством, забыв вкус настоящего сахара и настоящей соли. Вместо сахара ели мед — возле каждого дома стояли пасеки, а соль вываривали из болотных кочек. Мужики сами шили сапоги и гнали деготь, шорничали, плотничали, кузнечили, и когда иссякала работа, навоевавшиеся и натосковавшиеся по труду, они придумывали ее, и появлялись резные наличники, деревянные кровати с точеными ножками или просто расписные ложки. Руки, будто в воду погруженные в дело, не могли остаться сухими и постоянно просили работы. Женщины пряли, ткали и шили и, радуясь своему труду, вспоминали полузабытые песни.

После Ухода и скитаний Андрей Березин поселился на своей родине, построил дом такой же, как у всех односельчан, и уже больше не ходил искать призрачные Леса. С каждым годом он узнавал их в Березине, хотя здесь не было той благодати теплых ручьев и зреющих фруктов в садах. Зимой он учил ребятишек грамоте — чтению и письму, хотя сам не знал, зачем это нужно, если в селе нет ни одной книги, ни клочка бумаги. Любушка почти каждый год беременела и рожала, и с каждым ребенком Андрей ощущал какое-то обновление. Он пытался понять, разобраться, что же происходит с ним, с людьми, оказавшимися в полном забвении и изоляции от мира. Пережив трагедию, никто из односельчан уже через три года не вспоминал о ней, словно и не было ни артобстрела, ни пожара, и эта забывчивость казалась Андрею спасительной. Тяжкая память и груз прошлых испытаний оказались стертыми, вымытыми из сознания. Он чувствовал это по себе. Он прислушивался к своим мыслям, когда делал какую-либо однообразную работу, и пытался даже нарочно возбудить себя воспоминаниями, однако все — война, революция, Обь-Енисейский канал и даже «эшелон смерти» — будто выщелочились из памяти, и осталось лишь какое-то смутное, полуосознанное представление о них. Это напоминало сон или бредовое воспоминание о Лесах. Вроде было. Сознание хранило события, напрочь лишенные их сути: что это было? Зачем? Во имя чего? И было ли?