Николай Павленко - Петр Первый

Обычно лица, обращавшиеся с какой-либо просьбой к царю, одновременно просили замолвить словечко и Макарова: «Просил я его царское величество о милосердии, — обращается за содействием к Макарову фельдмаршал Шереметев, — чтоб меня пожаловал, отпустил в Москву и в деревни для управления и чтоб успел я отделить невестку свою со внуком». Корреспондент долгое время не получал от царя ответа. В этом случае тоже прибегали к услугам Макарова: его упрашивали напомнить Петру о деле, представить его таким образом, чтобы оно было решено в пользу просителя. Перед Макаровым заискивали. Его репутация делового, организованного и справедливого человека была хорошо известна среди сановного мира столицы, и каждый из вельмож стремился заручиться его поддержкой. Многие годы он оказывал ее, видимо, безвозмездно, но к концу жизни царя всетаки был соблазнен взяткодателями.

В круг домашних друзей Петра, с которыми он проводил часы досуга, входили также люди, не занимавшие каких-либо государственных должностей ни до того, как они стали вхожи ко двору, ни после этого. К ним относится поп Битка. Он постоянный партнер Петра при игре в шахматы, часто находился при нем безотлучно, сопровождал его в заграничной поездке 1716 — 1717 годов. В качестве знатока церковного чина он привлекался для составления церемоний для «всепьянейшего собора».

Вхож был в дом Петра также Степан Иванович Беляев — певчий дьяк, руководитель царского хора. Он пользоаался расположением царя, сопровождал его в поездке по Европе и так же, как и поп Битка, частенько принимал его дома. Едва ли не самым близким к Петру человеком среди лиц, вхожих в его дом, был князь Юрий Федорович Шаховской, более известный под именем архидьякона Гедеона Шаховского. Этим именем его называли во «всепьянейшем соборе».

Князь занимал при дворе должность шута и сопровождал царя повсюду. Петр ценил начитанность и остроумие Шаховского, его наблюдательность и находчивость. Положение шута позволяло Шаховскому говорить то, что другие до отваживались вслух произносить: он язвительно высмеивал вельмож, обличал их в казнокрадстве и прочих грехах. Наушничеством он вызывал негодование сановников. Куракин дал ему такую характеристику: «Архидиякон Гедеон Шаховской был ума немалого и читатель книг, токмо самой злой сосуд и пьяной, и всем злодейство делал, с первого до последнего».

Охлаждение Петра к друзьям было также связано с изменением положения Екатерины. После возвращения с Прутского похода у царя появился семейный очаг. Душевную теплоту, растрачиваемую ранее на друзей, теперь он отдавал «дорогой Екатеринушке», без которой он уже не мог обходиться.

С другой стороны, и его друзья давали, как мы видели, немало поводов для недовольства и отчуждения.

В предшествовавшие годы по отношению к ним Петр нередко проявлял заботливую предупредительность, выражал сочувствие в постигшем горе, отправлял письма со словами утешения. В 1702 году у Федора Матвеевича Апраксина умерла жена. Деловое письмо Петра к Апраксину от 21 октября того же года заканчивается следующей фразой: «Пожалуй, государь Федор Матвеевич, не сокрущи себя в такой печали; уповай на бога. Что же делать? И здесь такие печали живут, что жены мрут и стригутца». Федору Алексеевичу Головину, только что похоронившему свою мать, царь пишет в 1705 году: «Слышу, что вы зело печальны о смерти материной. Для бога, извольте рассудить, понеже человек старый и весьма давно больной был». Другие письма содержат распоряжения о помощи членам «компании», оказавшимся в беде. То он велит придворным врачам, чтобы они «скорее» поставили на ноги заболевшего сына Аникиты Ивановича Репнина, то выражает тревогу по поводу болезни И. А. Мусина-Пушкина, то, зная о нелегкой жизни, ожидавшей подканцлера Шафирова, оставленного заложником в Турции после подписания Прутского мира, счел необходимым успокоить его семью: «не имейте в том печали, ибо, богу изволыпу, не замешкаетца там». В январе 1712 года Петр успокаивает вдову умершего владельца порохового завода Андрея Стельса: «Я ево яко своего кровного имел… не вдавайте себя в зельную печаль. Что же о ваших нуждах, и то здесь Сенату приказано». В последующие годы следы подобного рода забот исчезают, точнее, почти исчезают из писем царя. Пожалуй, единственным человеком, к которому Петр сохранил теплые чувства, был Апраксин. В начале февраля 1716 года царь успокаивает адмирала, чтобы тот не кручинился по поводу несвоевременной поставки канатов в Ригу: «Зело вас прошу, для бога, не печалию исправляй дело, ибо из письма вашего вижу, что зело печалишься. Пожалуй, побереги себя, воистину ты надобен». А вот письмо, отправленное Апраксину восемь лет спустя. В нем Петр убеждает больного адмирала воздерживаться от намерения ехать в Москву: «не езди, подлинно погубишь себя… Конечно, дай покой, и когда доктор совершенно безопасно увидит, тогда поезжай».

Вряд ли, однако, утрата соратников не вызывала у Петра чувства если не одиночества, то тревоги за судьбы дела, которому он служил. Последний удар исходил от самого близкого человека — собственной супруги. Но об этом ниже, а сейчас надобно разъяснить, что одиночество, то есть, по сути, банальная ситуация, в которой нередко оказывались великие люди в конце своего жизненного пути, может быть рассматриваемо только в плане личных отношений. Что касается общественной стороны этого вопроса, то о социальной изолированности Петра не может быть речи, хотя у современников на этот счет существовали диаметрально противоположные суждения. Публицист Посошков писал: «Великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию немного, он на гору еще сам десять тянет, а под гору миллионы тянут». В глазах Посошкова царь с удесятеренной энергией тянул груз преобразований «на гору» почти в одиночестве, ему помогали лишь немногочисленные «пособники», в то время как «под гору» тянули миллионы.

По-иному оценивал отношение к Петру и его преобразованиям другой современник — местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский. Преобразования он сравнивал с нагруженной телегой о четырех колесах, каждое из которых он уподоблял сословию. Три колеса, то есть дворянство, духовенство, купечество, вращались безотказно. «Четвертое и последнее колесо есть чин людей простонародных. Скрыпливо то колесо, никогда же тихо не умеет ходить, всегда скрыпит, всегда ропщет».

Посошков не прав, оставив царя-преобразователя в одиночестве и лишив его социальной опоры, как не прав и Яворский, полагавший, что скрипело лишь одно колесо, а три другие безропотно выполняли свое дело. В действительности скрипели все колеса, но скрипели по-разному. Побудительные мотивы сопротивления преобразованиям со стороны дворянства принципиально отличались от причин протеста, исходившего от податных сословий — крестьянства и широких кругов горожан. Груз преобразований распределялся на телеге далеко не равномерно и давил на колеса с разной силой. Дворянское «колесо» подвергалось систематической смазке. Жертвы, которых требовал Петр от дворян на алтарь государства, окупались с лихвой. К финишу преобразований дворянство пришло обновленным и упрочившим свое положение. На протяжении всего царствования Петра оно было его главной опорой.