А. Сахаров (редактор) - Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III

Крушение этого, по словам Феофана, «прегордого Голиафа» вызвало радость многочисленных врагов светлейшего, у трона утвердился новый фаворит. Им стал князь И.А. Долгорукий, быстро превратившийся в обер-камергера, кавалера ордена Андрея Первозванного и майора гвардии. Иван Долгорукий оставил по себе плохую память. Современники считали его человеком глупым, развратным, высокомерным. Кроме того, он слыл пьяницей и насильником. По мнению испанского посланника де Лириа, фаворит царя не имел воспитания и образования, был очень прост (в смысле незатейлив). Между тем известно, что князь Иван происходил из известной и образованной семьи петровского дипломата князя Г.Ф. Долгорукого, приходившегося новому фавориту дедом. Детство он провел в Варшаве, у него были хорошие учителя, но, как видно, учение впрок не пошло — князь Иван вырос шалопаем, прожигателем жизни. Именно эта особенность Долгорукого оказалась особенно симпатична Петру II, вырвавшемуся из-под утомительной опеки Меншикова. «Опытный», «повидавший жизнь» девятнадцатилетний бездельник стал наставником царя-мальчика и довольно быстро втянул его в круг занятий и развлечений, приводивших в ужас окружающих и портивших еще не сложившуюся личность царя.

Впрочем, к 1728-1729 годам личность императора многим казалась вполне устоявшейся и малоприятной. В его характере были заметны фамильные черты — он был жесток, властен и капризен. «Царь, — писал саксонский дипломат И. Лефорт, — похож на своего деда в том отношении, что он стоит на своем, не терпит возражений и делает, что хочет». О жестоком сердце и весьма посредственном уме великого князя еще в 1725 году сообщал прусский посланник A. Mapдефельд. «Никто не смеет ни говорить ему ни о чем, ни советовать», — пишет де Лириа. К мнению коллег присоединяется и англичанин К. Рондо, который отмечает в характере царя признаки «темперамента желчного и жестокого». Все окружающие замечали необычайно быстрое, просто стремительное взросление Петра. Жена английского резидента леди Рондо писала в декабре 1729 года: «Он очень высокий и крупный для своего возраста, ведь ему только что исполнилось пятнадцать… Черты лица его хороши, но взгляд тяжел, и, хотя император юн и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного». Леди Рондо нужно поправить: в это время императору исполнилось всего лишь четырнадцать лет. Особенно внимательно за взрослением Петра наблюдали австрийские дипломаты: по матери, принцессе Шарлотте Софии, он приходился племянником австрийскому императору. Австрийские посланники не могли сообщить в Вену ничего утешительного: император не получает образования, часы учения не определены точно, развлечения берут верх, «государь все более и более привыкает к своенравию». Времени сидеть за противными книжками у Петра II не было — за окном призывно ржали кони и лаяли собачьи своры, он без памяти влюбился в псовую охоту, травлю зверя, сомнительную романтику охотничьих бивуаков с их незатейливыми радостями.

«Охота, — писал в 1728 году К. Рондо, — господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно)». Действительно, кроме загульных компаний с пьянством и развратом, царя как магнит тянул лес. За осеннюю охоту 1729 года царь и его свита со сворой в шестьсот собак затравили четыре тысячи зайцев, пятьдесят лисиц и пять рысей. Сообщения иностранных дипломатов пестрят упоминаниями о почти непрерывных охотах царя. Он отсутствовал в столице по десять — двенадцать дней подряд, а потом стал пропадать в лесу месяцами. В феврале 1729 года даже разразился международный скандал: узнав, что царь собирается уехать на охоту на два-три месяца, австрийский и испанский посланники вручили канцлеру ноту протеста, отмечая, что их пребывание в столице России теряет всякий смысл.

Все это происходило уже в Москве, куда двор перебрался в начале 1728 года. Старая столица могла торжествовать: в споре с Петербургом она выиграла. Официально дипломатам говорили, что император едет в Москву на коронацию, но «под рукой» утверждали, что в окрестностях Петербурга для царской охоты мало дичи. С радостью переехали в старую столицу сановники и рядовые дворяне — для них это было возвращение домой, поближе к вотчинам, отбившимся от рук крестьянам и холопам. В Москве иностранцы с возрастающей тревогой стали догадываться», что молодой император и двор устроились в Москве надолго, навсегда. Казалось, начали сбываться предсказания скептиков, что со смертью Петра Великого русские уйдут из Европы, вернутся к своей старине и самоизоляции. Французский дипломат Лави еще в 1717 году писал, что Петр не доверяет своему окружению и якобы говорил генерал-адмиралу Ф. М. Апраксину «Я читаю в сердце твоем, что… по смерти моей вы оставите завоеванные мною области и, чего доброго, согласитесь на разрушение этого города и флота, которые стоили мне столько крови, денег и трудов, для того чтобы вытащить вас из ваших старых жилищ".

И вот теперь казалось, что слова эти были пророческими. Намерение бросить Петербург тревожило европейские столицы. Для многих держав Россия стала могучей силой на Балтике, партнером в большой политической игре. Ее союзники рассчитывали опереться на мощное российское плечо. Сохранился особый меморандум Австрии и Испании, в котором Петра умоляли «не оставлять великих завоеваний, добытых героем, вашим дедом, силою побед и трудов». Этот меморандум — отчаянный вопль союзников — так и не дошел до императора — бумагу где-то на охоте потерял князь Иван Долгорукий…

Город святого Петра хирел. Он, удаленный от центра России, нуждался в особой заботе. Следы запустения стали заметны на его улицах и набережных. Конечно, по-прежнему стучали топоры, поднимались стены заложенных еще при Петре Великом дворцов, но не было уже прежнего подъеме, а главное — никто уже не боялся, что вот через мгновение из-за штабелей леса вылетит знаменитая обшарпанная двуколка и из нее выскочит строгий, неугомонный Хозяин. Заметно меньше стало людей и экипажей на улицах, пустыми глазницами смотрели недостроенные дома купцов и дворян, которые бежали в Москву — «место нагретое», по выражению С.М. Соловьева.

Впрочем, не станем преувеличивать упадка Петербурга. В нем жило тогда не менее пятидесяти тысяч человек — огромный по масштабам XVIII века город. Слишком сильна была заданная ему Петром Великим инерция движения, и она не ослабла в бездарное царствование его внука. Слишком много людей связали свою жизнь с новой столицей, пустили здесь корни. Не сидели сложа руки прекрасные специалисты, корабельные мастера, архитекторы, инженеры. В порту у Троицкой площади уже не хватало места для кораблей, пришедших под флагами всей Европы, а с верховьев Невы непрерывно плыли барки с товарами из глубины России — по тысяче — полторы за навигацию! Делала первые шаги молодая Академия наук, осенью 1728 года открылись для читателей двери ее знаменитой библиотеки. Начались публичные лекции ученых по химии, астрономии, анатомии. Здесь в Петербурге, вдали от европейских центров культуры, рождалась русская наука. Для ее роста недостаточно было купить книги, приборы, пригласить иностранных ученых. Для нее всегда нужна специфическая среда, атмосфера понимания и должной оценки ученых, чтобы складывались направления и школы, возникали и свято сберегались традиции. И новый город-порт, в котором жили люди десятков профессий, где был флот, мастерские, госпитали, создал и поддерживал такую атмосферу. Этой стране уже нужна была наука, и она жила, как и город, ее приютивший, несмотря на то, что двор обосновался в Москве, а царь был мал и глуп. Из Петербурга весной 1725 года начал свое путешествие капитан-командор Витус Беринг. Петр Великий послал его открыть пролив там, где Азия ближе всего «сошлась с Америкой». Но только в царствование Петра II Беринг, совершив труднейший переход через Сибирь, сумел выйти на построенном им корабле из Нижнекамчатска в океан.