Евгений Федоров - Ермак

— Любо! — закричали казаки, а Мещеряк говорил:

— Сильными и умными руками принесен за Камень ясный свет! Так что ж, нам самим гасить его?

— Это ты верно! — выкрикнул чернобородый дородный стрелец. — Погоди, атаман! — Он локтями протолкался вперед, взобрался на крыльцо и крикнул: — А пойти отсюда надо.

— Куда? — сурово спросил Мещеряк.

— На Русь! — внушительно ответил стрелец.

Мещеряк раздумчиво опустил голову.

— Струсил? Бежишь? — вырвалось вдруг из десятка голосистых глоток.

— Собой не хвалюсь, — спокойно ответил стрелец. — Но так думаю: уйдем, а дорога утоптана сюда. Силы набраться надо, чтобы навек Сибирь взять!

По войску пошел гомон. Все выжидательно уставились на воеводу и на атамана Мещеряка. Воевода Глухов выступил вперед. Мало кто его видел и слышал, — всем повелевал Ермак. Слово атамана было — кремень, закон. Каждый верил в батькину силу и мудрость. Батька был свой — мужик. А Глухов — воевода, может умный и толковый человек, но не свой брат — не казак. Да и он сам шел всегда за Ермаком. Теперь, когда Глухов заговорил, все настороженно замолчали.

— Люди, кто из вас запамятовал гибельное сидение в Искере, когда Карача обложил его темной силой? С нами был муж храбрый, и мы выстояли. А сейчас нас мало и, что скрывать, в душе у всякого червоточинка, — как без него? У татар же духа прибавилось. Выстоим ли сейчас? Подумать надо!

Гул пошел по толпе. Опять раздались сильные казачьи голоса:

— Мы костьми ляжем. Не уйдем отсюда!

Воевода выждал, когда шум смолк, и продолжал:

— Костьми лечь немудреное дело, ума не потребно! — сердито выкрикнул он. — А выстоять, уберечь честь — ум надобен. Что тут в Искре? — землянки да горшки битые. За них ли стоять? За Сибирь-землицу спор идет. И думаю я, братцы, надо на Русь за силой идти! Мы еще вернемся сюда, Кучум! — крепко сжав кулак, погрозил на восток Глухов. — И Ермак с нами будет, ибо в каждом из нас есть думка о нем, есть забота о славе нашей отчизны!

Казаки переговаривались между собой. Думали: прав или неправ воевода?

Ум говорил одно, а сердце другое. Стрельцы сразу притихли, — готовы были в путь. Казаки же не могли быстро смириться: горячая и неуемная кровь бежала в их жилах! Тут заговорил атаман Мещеряк:

— Браты, надо ладить струги. Уберечь надо силу! — умными и печальными глазами атаман обвел жидкую толпу повольников. После Ермака его голос был самым уважаемым. Казаки потупились и стали расходиться от войсковой избы. Только казак Ильин и еще несколько человек остались на месте и обсуждали свои думки.

— Может, то и поруха воинскому долгу, но нет сил уйти с сибирской земли. Отобьюсь я от стаи и пережду где-нибудь, пока придут свои, — говорил Ильин. — И тут наш человек нужен… Как без него? Кто весть подаст?

А Сенька Драный угрюмо отрезал:

— Как хочешь делай, казак, а я в тайгу сбегу. Меня и татарин не осилит…

Казаки и стрельцы покинули Искер. Они не пошли на Русь старой дорогой, а двинулись на глухой север, где кочевали дружесвенные остяки и манси. Струги поплыли вниз по Иртышу и выбрались на холодную, осеннюю Обь, катившую воды к Студеному морю. Чем дальше на север, тем сильнее сказывалась осень. Унылая равнинная тундра была охвачена холодным дыханием пронзительных ветров. Низкий, глухой лес не радовал сердце. Рано меркло и без того скупое солнце. Встречались одинокие суденышки — предприимчивые остяки промышляли рыбу. Одетые в свободные меховые одежды, они ловко управляли челнами. Завидя казачьи струги, рыбаки безбоязнено подплывали к ним и гостеприимно предлагали рыбу. Многие из них, наслышавшись от князьцов о русских, теперь встречали казаков возгласом:

— Ермак! Ермак!

На нижнюю Обь еще не долетела печальная весть.

Остяки зазывали казаков в селения-паули, кормили рыбой. В чумах, крытых берестой, было дымно от очагов, грязно, но ласковая улыбка и радушие успокаивали душу.

В одном пауле на берег к русским вышел старик и сказал:

— Я знаю вас. Сюда приходил самый большой князь — Ермак, он добрый и справедливый. Отец моего отца сказывал, что в Югре был князь над князьями — большой Молдан. Ваш Ермак еще больше его! — остяк приложил руку к сердцу и поклонился казакам.

Внук его принес «лебедя» — струнный инструмент, отдаленно схожий с телом большой птицы. Старик потрогал медные струны, — они прозвенели заунывно. Он предложил.

— Я спою вам про давнишних богатырей. Слушайте!

И он протяжным голосом восславил остяцкого богатыря, жившего в давнее время в юртах Тонх-хот. Он много охотился и воевал, и столько стрел улетало из его лука, что две нарты возили их. Он был кузнец и сам ковал наконечник для стрел, но перья собирали ему лучшие охотники. И только перо орла и филина годилось для его стрел, а орла и филина не легко добыть…

Старик пел, задумчиво склонив голову. Над лбом у него волосы сбриты, а позади заплетены в косу. Он растягивал слова, и они звучали в обских просторах печально-величаво, как вечерний звон сельской церквушки. Певец коснулся в последний раз струн и пропел:

Подобно болотной морошке, носатый богатырь; Подобно болотной морошке, сильный богатырь…

Он улыбнулся, морщинки разбежались вокруг сухого рта. На песню сошлись обитатели всего пауля и принесли сохатины и свежей рыбы. В больших черных котлах кипело варево, а казаки разглядывали молодых остячек, наряженных в оленьи парки с узором. Старик сказал Мещеряку:

— Полюбуйся на дочерей наших. У нас каждая — златоглазая, им в мужья только добрые охотники…

Ветер срывал с деревьев желтый лист, кружил его и уносил в темные воды Оби. Тихо поскрипывали уключины, по течению струги шли ходко. Наконец, русская дружина достигла пауля Южный Березов. По унылому берегу раскиданы малые, низкие избушки — нор-коль. Крыши плоские, в оконцах натянуты пузыри, внутри — чувал, а в нем раскаленные угли. Подле избушек высятся чемьи — амбарушки на высоких столбах, чтоб ни зверь, ни мышь не прогрызли и не растащили сушеной рыбы и шкур. Глядя на низкие тучи, рыбак оповестил казаков:

— Скоро придет мороз, станут реки…

Приходилось торопиться. Струги свернули в Сосьву-реку. Воды были глубоки, быстры, плыть стало труднее. Плывя по Сосьве, вышли в реку Манно и добрались до Лапин-городка. Вдали, на закате, встали темные горы — Урал-батюшка! За ним Русь — родная земелька! И так сердце затосковало по русскому говору, по русской песне, что забылось все тяжелое. Воевода Глухов и писчики не торопились выбираться из Лапина-городка, все выспрашивали и обо всем писали в книжицу. До всего любопытен был воевода; узнавал: где и какие реки и куда текут, откуда идут дороги и куда?

На душу Ивана Глухова легла тревога. С каждым днем она усиливалась. «Что скажет царь, когда прознает, что сбежали из Сибири?» И не так страшен был государь, как боязно становилось перед боярином Борисом Годуновым. Тот спуску не даст!