Евгений Федоров - Ермак

Закручинился и атаман Мещеряк, заскучали казаки.

Пора в путь-дорогу! По утрам на мелких лужицах похрустывал под ногами прозрачный ледок. Идут первые морозы!

Мещеряк вставал на ранней заре. На краю неба еще лежал розовый сумрак, и тогда из мглы вырастали Уральские горы. До чего резки их очертания в прохладном и чистом воздухе!

Пора, пора через переволоку!

Скарб погрузили на узкие длинные нарты, запряженные каждая в собачью четверку, и каюры-манси погнали их к неприступным скалам. Осень рано пришла на Камень, — низкорослые, скрюченные березки сбрасывали бронзовые и бурые листья, дули пронзительные ветры и колючие дожди хлестали в лицо. Скучен и дик путь! А каюры поют тоскливые бесконечные песни!

Вот и горы! Тяжел подъем на кручу. Казаки и стрельцы тащили за собой нарты. Собаки не могли взять подъема, путали постромки, озлобленно дрались.

В скалах сильнее стала стужа, мороз сковал озера. Только горные ручьи — и откуда только они беруться! — все еще гомонили и спешили в ущелья. Вода текла в черном лотке и казалась мрачной, но на сердце у казаков зажглась радость: струя убегала на запад, — значит, скоро встретят другие реки. В полдень распахнулись просторы. На западе расстиралась широкая волнистая равнина, блестели озера, и острой щетиной в даль уходили низкие леса. В синей дымке проступала извилистая серебристая лента реки.

— Шугор! Тут и Пермская землица!

Казаки запели широко-раздольно:

Ой, леса да вы, полянушки, Горы вы круты Уральские Со рекою многоводною!

И разом подхватили сотни голосов казацкую песнь. Воевода Иван Глухов, ехавший на косматом коньке, которого провели и через реки и через горы, подбоченился и подтянул:

Расступитесь, часты лесички,

Расступитесь, буйны травушки,

Укажите путь-дороженьку,

Путь-дороженьку во царствие

Во Кучумово, во татарское…

Дознались мурзаки, что Искер оставлен казаками, и послали гонца к Кучуму. Возликовал хан. Воздев руки кверху и закатив гнойные глаза, он воскликнул:

— Велик аллах! Могуча кость Тайбуги, — она вынесла все и разогнала русских! Алей, сын мой, ты здесь?

Сын покорно подошел к отцу. Хан, чувствуя его присутствие, продолжал торжественным голосом:

— Горе мое, — меня лишили целительных мазей, сколько месяцев из Бухары не приходили ко мне караваны! — в голосе хана прозвучали отчаяние и мука: — Я так страдаю, и очи мои не дают мне сна и покоя… Алей, садись на коня и скачи по всем нашим волостям, по Иртышу и Барабинской степи, и оповести всех, что Искер — наш. Зови всех на коней и спеши в наш курень. Да воссияет над ним слава нашей непобедимости!

Красивое, с темным пушком на губе, молодое лицо тайджи было полно волнения и душевного трепета. Он крепко сжал рукоятку меча и ответил отцу:

— Я верну, великий хан, твое царство! Я прославлю кость Тайбуги!

— Это знал я и верил в это! — с умилением сказал Кучум и повел руками. Поймав голову сына, он прижал ее к своей груди, и прозрачная слеза покрыла его слепые глаза. Все видели, как дрожали сухие, длинные пальцы старого хана, прижавшие молодую голову. Трепетали они не от радости, от муки, — сознавал Кучум, что слабо его тело, что нельзя вернуть невозвратного. Безнадежно махнув рукой, он отпустил сына:

— Иди и садись на лучшего коня!

Алей не медлил и тотчас вынесся с сотнями всадников в степь, охваченную зноем. Он промчал по аилам, раскинутым во множестве по Иртышу, и поднял мурзаков в Барабинской степи. Тысячи копыт застучали по сухой земле — татары спешили к Искеру. Алею сказали, что городок пуст, и всадники мчались шумно. Рысьи шапки съехали на затылок, пестрые полосатые халаты развевались, щелкали бичи. Алей возвращался в Искер как победитель, и гонцы его, ехавшие впереди, возвещали в аилах, чтобы навстречу ему выходили старейшины и чтобы народ ликовал. Но не везде выходили знатнейшие, — многие откочевали от больших путей, а народ смотрел мрачно на лихих всадников.

Женщины, укрышись в юртах, шептали огорченно: «Опять кровь и слезы. Заберут сыновей, и они не вернутся в родное кочевье!».

Тайджи Алей с пышностью въехал в Искер. Пуст и безмолвен был он. Вместо белого войлочного шатра, где всегда восседал его отец — хан, смолистым тесом поблескивала большая изба с крыльцом, украшенным балясинами. Мазанки развалились. Когда-то здесь все шумело, как большое озеро в прибой, а сейчас все молчало, будто ушла вода и все живое умерло кругом. Сын Кучума устроился в воеводской избе. Он, по примеру отца, восседал на перинах, брошенных на пестрые ковры. Его одежда из желтого шелка сверкала драгоценными камнями. Три жены Алея и семь братьев восхваляли его храбрость. Он возомнил, что может заменить отца, и если тот вернется сюда, то кто знает, что может случится? В Искере видели, как быстро умирали ханы, сменяя один другого.

Но вскоре радость Алея потухла. Он послал вестников к остякам и манси, чтобы они ехали в Искер и везли ясак и за прошлое, и за эти дни, и за будущее. Очень был пуст ханский курень, и нужно его быстрее заполнить богатствами, чтобы вернулась радостная жизнь. Но остяцкие князьки и старейшины манси отказались ехать на поклон в Искер и везти ясак.

Вымской земли Лугуй — князь-управитель остяцких городков Куновата, Илчта-городка, Ляпина-городка, Мункоса, Юпла-городка да Березова — негостеприимно принял посланца тайджи Алея. Он не пустил его в пауль и повелел сказать татарину:

«Звериные угодия: и лисьи гнезда, и соболиные, и выдерные, и бобровые, и россомачьи, и беличьи, и горностаевы промыслы, и лосиные ямы, и птичьи ловли, и все места, в коих водится живая тварь, а в реках и озерах рыба, — народа нашего из века веков, и не можем мы дать ясак тайджи Алею и его отцу хану Кучуму. Так положил остяцкий народ, и я, Лугуй, должен слушаться его!»

Так татараский посол и уехал огорченным и голодным из городка Березова.

Другой посол Алея в эту пору приехал к Алачаю — кодскому князю. Давно ли он был могущественным союзником Кучуму и только всего несколько недель назад побывал в Епанчиных юртах и по дележу получил один из панцырей Ермака? Но и Алачай отказался ехать в Искер на поклон хану, а при напоминании об ясаке заохал, застонал и сказал, что оскудели кодская земля и реки, и трудно ему, кодскому князю, жить. Все же он снизошел и накормил посла сушеной рыбой и сохатиной.

И пелымский князь, и вогульцы, обитавшие по Туре и Тавде, тоже не захотели поклониться Алею. Но что горше всего, вогулы и остяки, жившие по соседству с Искером, по Демьян-реке, и те отказались вносить ясак.

Один за другим возвращались посланцы с недобрыми вестями в Искер. Тайджи Алей гнал их прочь и грозил карами. Печальный, он выходил на тын и оглядывал с выси свое ханство. Внизу по-осеннему шумел Иртыш, в небе кричали перелетные птицы, леса и рощи вокруг Искера роняли последний лист, и ветер приносил запах тлена. Все это глубоко тронуло Алея — понял он, что не воскресить, не оживить больше Искер. Не потечет вспять могучий Иртыш, — не вернется сюда больше былая жизнь.