Леонтий Раковский - Изумленный капитан

– Поехали! Поехали! – раздалось с передних подвод. Темнозеленые мундиры зашевелились.

В суете прощанья уезжающих моряков с остающимися Софья на секунду потеряла Возницына из виду. Где-то впереди запели:

Вся колонна поддержала:

Наконец Софья снова увидела его – Возницын целовался с каким-то молодым, совсем мальчиком, гардемарином.

– До свиданья, Савка!

Подводы тронулись.

Софья не спускала глаз с Возницына.

Он сидел, полуоборотясь, и глядел назад, туда, где прожил восемь лет.

И тут востроглазый князь Масальский, ехавший в передней телеге, увидел Софью. Он закричал Возницыну, указывая на Софью:

– Сашка, гляди, кто нас провожает! Цыганочка!

И замахал Софье треуголкой.

Кровь прилила к софьину лицу.

Софья замахала в ответ рукой.

На мгновение ее глаза встретились с глазами Возницына. Потом телегу разом скрыли проклятые возы с сеном и дровами, стоявшие на Морском рынке.

Софья выбежала из-за них, но пока бежала по непролазной рыночной грязи, телег уже не было видно.

Издалека только донесся обрывок песни:

– Сас проскино?! Сас проскино?! [10]– с сожалением сказал сзади чей-то женский голос.

Софья оглянулась: возле нее стояла красивая, черноглазая гречанка.

– Уехали наши соколики, – сказала гречанка, обращаясь к Софье.

Софье почему-то стало стыдно – точно ее поймали с поличным. Потупив голову, она быстро пошла домой.

– Сашенька, – повторяла она про себя, – Саша!

Мухи ползали по босым ногам, по заросшему рыжим волосом лицу, нахально лезли в глаза, в уголки губ.

Тощий еврей дергал во сне головой, сучил длинными, грязными ногами в измазанных парусиновых штанах, но спал.

К корчме кто-то подъехал.

В дверь застучали.

Тощий еврей не слышал стука, продолжая храпеть.

– Лейзер, Лейзер! Стучат! – сердито крикнул из-за дощатой перегородки заспанный женский голос.

Лейзер, живший из милости у богатого родственника, откупщика Боруха Лейбова, сел, почесываясь; секунду он ничего не понимал спросонья. Потом сорвался с лавки и, закричав: «зараз», загрохотал у печки медной кружкой, торопливо поливая пальцы рук. Затем кинулся в сени.

Застучал засов. Дверь распахнулась. В сени вошел с кнутом в руке пожилой еврей. Плечи его балахона были все в пыли.

Приезжий поздоровался с Лейзером и, чуть стряхнув пыль, вошел в хату.

Лейзер, шлепая босыми ногами, забежал вперед и поспешно убрал с лавки, на которой спал, свою постель – какую-то попону и старый парусиновый сюртук, вместо подушки лежавший в изголовье на двух березовых поленах.

Приезжий сел у стола, а Лейзер надел сюртук, сунул ноги в стоптанные туфли и вышел из хаты.

Солнце только что взошло. Село Зверовичи начинало пробуждаться. На улице мычали коровы – пастух собирал стадо. Скрипел колодезный журавль.

На лопухах и крапиве у забора еще блестели капельки росы.

Лейзер постоял у воза, нагруженного глиняной посудой, и, поплевывая на пальцы, вернулся в хату.

Приезжий, обернувшись к стене, молился, покачиваясь.

Хозяин, ушастый и немногословный реб Борух, в шелковом арбе-канфесе [11]поверх рубашки и в бархатной ермолке, сосредоточенно мыл под жестяным рукомойником пальцы, неспеша подставляя под струю то одну, то другую руку.

А за дощатой перегородкой тяжело ворочалась на своих необъятных перинах проснувшаяся хозяйка.

Лейзер достал с полицы мешочек с тфилин [12]и стал тоже молиться. Когда прочитали «брохас» (утренняя молитва), Лейзер, захватив ведра, побежал за водой: тучная, коротконогая Сося-Бася, жена Боруха, стряпавшая у печки, уже несколько минут тому назад со звоном поставила на лавку пустые ведра, давая этим знать, что нет воды.

Лейзер принес воды, наколол дров и только хотел присесть отдохнуть и послушать, о чем говорит реб Борух с приезжим, как из каморки раздался визгливый окрик раздражительной хозяйки:

– Варт! Варт! [13]

И затем:

– Лейзер, возьми ты ее от моей головы!

Лейзер побежал к темной каморке, где стояли бочки с вином и полпивом и где хранились разные съестные припасы.

Сося-Бася в темноте, наощупь, доставала что-то в каморке, а четырехлетняя Фейга, кудрявая как барашек, хныкала на пороге: ей хотелось пойти за матерью, но она боялась темноты.

Лейзер подхватил на руки плачущую Фейгу и унес ее на двор, где работник Печкуров поил лошадей.

Фейга разошлась вовсю – она сползала с колен Лейзера, упрямо била ногами по земле и кричала: «Я хочу к маме», не желая сегодня смотреть на лошадей.

Печкуров пообещал ей, что прокатит на лошадке, но Фейга и слушать не хотела – она кричала, вырываясь из худых, поросших рыжим волосом веснущатых рук Лейзера.

Тогда Лейзер пустил в ход последнее средство – предложил рассказать сказку.

Фейга сразу успокоилась. Слезы еще стояли в ее глазах, но глаза уже глядели весело.

Лейзер, растягивая слова и покачиваясь из стороны в сторону начал:

– «Жили-были раввин и раввинша. И не было у них детей. И раввин стал в один угол, а раввинша в другой и молились…»

Но Фейге не суждено было дослушать сказку до конца: из-за лохматой головы Лейзера, прикрытой замусоленной ермолкой, протянулись пухлые руки матери:

– Ступай кушать! Потом дослушаешь!

И Сося-Бася унесла Фейгу в хату.

Лейзер остался сидеть на пороге. Он знал, что пока не позавтракает сам реб Борух с семьей, хозяйка не позовет к столу ни его, ни Печкурова. Лейзер сидел, щурясь на солнце и напевая какую-то песню.

– Ну что ж ты, Лейзер, не идешь с гостем снедать? – спросил, улыбаясь, Печкуров, напоивший лошадей и теперь подмазывавший телегу. – Тебе надо больше есть – гляди, какой ты худой!

– А что за польза от тучного тела? В Талмуде ведь сказано: оно все равно достанется червям.

Печкуров рассмеялся.

– Ох, как погляжу я, не голодный человек писал этот самый Талмуд!

Лейзер криво усмехнулся, но ничего не ответил.

Стояло самое горячее время – жниво, – и в корчме было пусто. Только роем жужжали надоедливые мухи.

Сося-Бася, разомлевшая от июльской жары, сидела в тени хаты на скамейке, расставив короткие, толстые ноги и сдвинув на затылок (благо на улице ни человека!) душный парик. Бритую голову приятно освежал из-за угла чуть слышный сквознячок.

Дети – младшая Фейга, набегавшаяся с утра, и восемнадцатилетний Вульф, которого отец только утром сменил в таможне, – спали на холодке, в сарае.

Сося-Бася сидела, подремывая.

Ее дрему разбудили чьи-то шаги – кто-то почти бежал к корчме.