Леонтий Раковский - Изумленный капитан

От солдата Возницын осторожно выведал, что кроме него в отдельном чулане содержится еще один колодник, какой-то старик нерусской нации. Сомнений не было – это Борух.

На душе у Возницына отлегло: значит, Афонька успел предупредить Софью.

Затем, через месяц, уже летом, солдат как-то сказал, что привезли еще одного колодника, дворового человека. Из описаний солдата Возницын понял: наконец взяли-таки и Афоньку. Но и это не встревожило Возницына – он ждал ареста Афоньки: ведь, Алена так не любила его денщика!

Возницын был вполне уверен в том, что все его дело кончится благополучно. Он жалел лишь об одном – зря уходит время! Жалел, что где-то, на чужой стороне, тоскует бедная Софья.

Он целые дни лежал на своей соломе, глядя в потолок. Думал о Софье, вспоминал все их знакомство, всю любовь с самого начала. Представлял, что в это время делает предприимчивая тетушка Помаскина.

Дни, в начале тянувшиеся так медленно, теперь летели незаметно, похожие один на другой.

Прошла зима. В маленькое, еще слюдяное оконце чулана все чаще и чаще заглядывало солнце. За окном сразу стало шумнее – шла весна.

Возницын оброс жиденькой, нелепой бороденкой, посерел от целодневного сидения в чулане.

Однажды в чулан вошел белобрысый, гнусавый Морсочников с каким-то сержантом Семеновского полка. Сержант глядел исподлобья, волком.

– Собирайся, поедешь в Питербурх! – прогнусавил с порога Морсочников.

Сборы у Возницына были недолгие – поднял с полу лежавший в изголовьи старый полушубок, взял измятую, вывалянную в соломе и пыли епанчу и, гремя кандалами, пошел из чулана.

От света и весеннего воздуха сжало виски, сладко закружилась голова, как тогда в Никольском, когда он впервые вышел после горячки на крыльцо. Возницын ухватился за дверной косяк и стоял.

– Ступай, ступай, неколи тут мешкать! – толкнул его сзади сержант.

На дворе ждали четыре ямские подводы и при них крепкий караул – четыре солдата того же Семеновского полка.

Возницыну велели сесть в первую подводу и не оборачиваться. Ему и так не хотелось ни на что смотреть, кроме весеннего чистого неба. Он жмурился от солнца, улыбался свету и теплу. Да и чего оборачиваться! Легко было догадаться: сейчас выведут Боруха и Афоньку.

Сзади послышались шаги – сержант вывел еще кого-то. Колодник шел тихо, не гремел кандалами.

– Куды садиться? – спросил знакомый борухов голос.

В нем не было всегдашнего спокойствия и медлительности. Голос был торопливый, испуганный и какой-то надтреснутый.

Через минуту раздался другой – звонкий, бодрый:

– Эй, зипун, седелка у коня съехала! Аль не видишь?

– Садись, садись, не разговаривай! – крикнул сержант.

Возницын улыбнулся: Афоньку всюду, даже в «бедности» узнаешь!

Угрюмый сержант сел рядом с Возницыным. К подводе подошел сам лысый секретарь Протопопов.

– Не забудь же заехать в Тайную Канцелярию – там ждут!

– Помню, – сумрачно ответил сержант.

Подводы тронулись.

Возницын ехал с непокрытой, взлохмаченной головой. О треуголке, его, отнятой у него, перед тем как вести в колодницкую избу, все забыли. Возницын и сам вспомнил о ней только тогда, когда уже выехали со двора. Пожалуй, так, с непокрытой головой, ему было лучше – весенний ветерок приятно обвевал голову.

Когда они подъехали ко двору, где помещалась Тайная Канцелярия, их ждала целая вереница телег. Возницын насчитал восемь подвод. Подводы были пусты – на одной лежало что-то завернутое в ряднину, на передней телеге сидела румяная, чернобровая баба в нагольном распахнутом тулупе. Тут же стояло трое солдат, видимо сопровождавших эти подводы.

– Кривошеин! – крикнул сержант. – Кормовые и прогонные получил?

– Нет еще, – отозвался один из солдат, балагуривших с чернобровой бабой.

– Дурак! – со злости бросил сержант.

Он вылез из телеги и пошел к дому.

Когда сержант ушел, ямщик обернулся к Возницыну и, показывая кнутовищем на восемь телег, стоявших впереди, сказал недовольно:

– Вот гляди: почитай, порожнем едут! А тут по-трое на телегу насажали!

– А кого они везут? – спросил Возницын.

– Везут во дворец царице – гусли, бабу каку-то посадскую – язычливая, трещит без умолку ровно сорока, да вон у Прохора на возу сидит солдат, держит в руке бутыль. В той бутыли налито с чарку, не больше, деревянного масла.

– А это зачем? – удивился Возницын.

– Сказывают, царице на лекарство. Из Успенского монастыря, что в Ново-Александровой слободе, взято из лампадки, которая горит денно и нощно над гробом инокини-царевны. Какая ж это кладь? У них на восемь подвод – шесть человек, а у нас на четыре – одиннадцать седоков! Разве ж это по совести?

Угрюмый сержант вышел на крыльцо.

– Кривошеин, трогай, поехали! – крикнул он.

Весь длинный обоз с гуслями, бутылкой целебного деревянного масла, говорливой сорокалетней бабой и несчастными колодниками тронулся с места.

Проезжая мимо дома Тайной Канцелярии, Возницын глянул на окна. В одном из них на Возницына смотрело востроносое, без подбородка, курье личико князя Масальского. Встретившись глазами с Возницыным, он шарахнулся от окна вглубь комнаты.

Возницын презрительно отвернулся.

Солдаты, сидевшие на лавке по обеим сторонам Возницына, вскочили.

– Идет! – испуганно шепнул один из них, поправляя багинет. – Вставай!

Возницын поднялся, бренча ножными железами.

Будучи кавалергардом, Возницын не раз видал во дворце страшного начальника Тайной Канцелярии, при одном упоминании имени которого трепетала вся Россия. И теперь он издалека узнал эту высокую, поджарую фигуру, это длинное, лошадиное лицо с прямым, толстым носом и широким, всегда плотно сжатым ртом.

Несмотря на свои шестьдесят восемь лет, Ушаков шел ровной походкой старого, вымуштрованного военного служаки. Рядом с ним, развевая просторные полы черной рясы, шагал русобородый, средних лет, монах. Лицо у него было курносое, мясистое, бабье; из-под высокого клобука смешно глядели маленькие, хитрые глазки.

Они прошли, даже не взглянув на Возницына и солдат. Монах что-то рассказывал Ушакову.

Возницын хотел было снова сесть на лавку, но из передней светлицы, у двери которой они сидели, высунулась чья-то голова.

– Ведите колодника!

Возницын пошел к двери.

В небольшой сводчатой светлице было два канцеляриста. Один стоял у стола, что-то поспешно разыскивая в бумагах, второй – сидел и чинил перья.

– Это кто? Архимандрит Никодим Новоспасский из Москвы? – вполголоса спросил тот, который чинил перья.

– Нет, это соловецкий Варсонофий, – ответил другой и, захватив кипу бумаг, обернулся к солдатам, стоявшим с Возницыным у порога.

– Пойдем! – кивнул он, открывая дверь в соседнюю светлицу.