Лев Жданов - Третий Рим

– Да и того не надо, государь… Перед тобой, царем, без приказу, по закону Господню, как на духу должен я… воистину. Помазанник ведь Божий ты, аки кесари древние, византийские. И древнему Риму преемник!

– Да, да!.. – горделиво подтвердил Иван. – Наш род, волостелей московских, православных, – поди, самый древний из всех будет, кто на престолах христианских сидит. Да не о том теперь речь… Дело-то говори… Как по-твоему?..

– А по-моему, государь, по крайнему глупому разумению: кому плохо, тот и не прав!.. Как и в притче сказано: «У нищего последнее отымется и дастся богатому, для приумножения богатств его». А нищему, конечно, обидно… Он готов на всяки злобы, только б свое вернуть… – явно намекая на литовскую слабеющую партию, сказал Адашев.

– Правда, правда твоя! – вслушиваясь, повторил Иван.

– А еще скажу! Как мыслишь, государь, бывает ли дыму без огня?

– Не бывает, говорят.

– Вот и я мерекаю: и там, и здесь дымком припахивает… Бояре сварятся… А посадским твоим московским, государевым, без крыш быть, это уж как Бог свят…

– Ха-ха! – усмехнулся Иван. – Это как дядевья мои, Глинские, порой по-своему балакали: «паны-де дерутся, у хлопов чубы трещат»?.. А! Пущай их. Лесу много, сызнова еще краше отстроятся… А на хороший пожар и поглядеть занятно. Страх люблю… Читал я про Нерониуса-царя… Он свой стольный град Рим нарочно запалил, на пригорке сидел, стих слагал об эллиновском великом погоренье, о трояновском вспоминаючи. Вот, чай, красиво было! Недаром нашу Москву белокаменную третьим Римом, Иерусалимом вторым прославили!.. Пусть дерево повыгорит. Люди посадские за ум возьмутся, тоже камнем почнут строиться. Тогда уж совсем всесветный наш град престольный станет. А за Кремль я не печалюсь. Тут бояре своих хором палить не станут, пожалеют. На моем дворе царском, почитай, и дерева мало. Храмы все, почитай, каменные. Пущай посады пялят, друг дружку грызут. Я, вона, в деяниях дедовских читал. Да и ты же знаешь, деды мои, государи, нарочито порою бояр да князей стравливали… Пусть грызутся, яко с корпии! Ха-ха-ха!..

Весело, звонко засмеялся Иван.

Молчит стоит, потупился Алексей. Не разберешь: что на душе у него творится?

– Что же молчишь, Алеша? Аль не так, по-твоему?

– Так-то оно так. И мне бояре не братья. Чужой я им. А ты мне, помимо что царь-владыка, как отец родной, благодетель. И сказать не знаю как уж!.. Авось когда на делах скажу, как чту я тебя. Только вот сам ты молвить изволил: земщине плохо придется. Деткам твоим, простому люду тяглому, посадским да торговым гостям. Неустройство пойдет. У черни бока затрещат. А чернь – люди темные. Не бояр, тебя винить станут: «Царь-де нас позабыл, и Бог нас не жалует…» Знаешь, как дело пойдет? Вон прошлой осенью и то недород великий по царству был. Люди покряхтывают. Кормы дороги… Скот за зиму по селам дох с бескормицы… И круг Москвы, и дале! Нова беда тут еще вешняя… Вода вон теперя высока стоит. Потопит, гляди, побережье все… И московское, и иное, дальнее. Все заботы тебе, государь. А тут бояре иную смуту – огонь, наговор пустят. Хорошо ли?.. Сам знаешь, государь!

– Земщины опасаешься? Земщины нам, государям, бояться нечего. Знает она, что первые мы ее заступники. Искони бе… и до моих часов. Сам видел: к земле я, не от земли отбиваюсь!.. Только мой час еще не пришел. Не все я пью да веселюся; бывает порою, и твоих россказней про дела светлые царские часто слушаю. Думаешь, невдомек мне, к у д а ты гнешь? Кабы сердце мое не лежало к словам твоим красным, вон бы тебя давно погнал. Хоть и мягко стелешь, да жестко лежать приходится непутевым повадкам и помыслам моим… Совесть есть во мне. Так ты потерпи… Не сразу, Алеша. Человек я… юный… То ты вспомни еще – ты не князь, не боярин. И много вас стало таких при очах наших, которых от сохи я беру, людьми делаю. Как думаешь: зря это? Царство тоже не само собою правится. Руки, головы надобны, помочники какие ни есть. И без бояр нам не обойтись покудова. Слышишь: п о к у д о в а! Так молчи, знай помалкивай!..

И отпустил Иван молодого наперсника, пораженного речами юноши, которого все считали вздорным, распущенным блазнем-баловнем.

Когда услыхал Сильвестр от Адашева о речах таких царских, призадумался и сказал только:

– Одначе! Труднее нам будет управиться с отроком, чем мы и думали…

И снова кинулся за советом к Макарию.

Числа 2 апреля было, что бояре перед царем пререкались, а 12-го уж и пожары сильные в Белом городе загорелись-вспыхнули. Чуть не весь порядок, тысяча домов по старинному счету, в одном месте в Занеглименье как выкосило; по старой пословице – «злые воры обшарят, одни стены оставят». 20-го новое попущение Божие… Опять пожар лютый.

А в народе говор пошел:

– Господь за грехи карает. И сам царь молодой Богу неугодно живет. Скоморохи да бражники, не синклиты и стратиги – гости царю первые…

Дальше, как предвидел Адашев, разлив сильный речной после многоснежной зимы все низины затопил: Царицын луг за Москвой-рекой, и по сю сторону, по Варварке по самой, до Печерского угла, где монастыри стоят и торговые места… Словно остров, детинец высокий, Кремль белокаменный всплыл. Не мало людей и скота потопило… Трупы, гниль легла поверх земли… И в посадах, и в селах ближних. Убирать некому! Вода спала, жары пошли, хворь моровая началась.

Иван от поветрия, по совету дохтуров-лекарей своих, в пригородный дворец, верстах в пяти от Москвы, что в селе Островском, переселился. Там весело зажил. Не слыхать здесь ни мору, ни голоду. Веселье, пиры хмельные, хороводы разудалые. А кругом цепью стража стоит. Хворых людей ни пройти, ни проехать не пускают.

Глинский Юрий тут же. От отрока не отстает: на веселых пирушках – первый. Мастера пить литовские паны!

А опалы да кары строгие не унимаются. Совсем царь с пути сбит. Кто в разгульную минуту сумеет шепнуть слово злое про недруга своего Ивану, тот добьется цели, так дело и выйдет! Нынче – одних карает царь… Завтра – недругов этой партии гневом опалит. А через несколько дней одумается, всех помилует…

Тут-то, в селе Островском, в начале июня, 3-го числа, юного государя нашли посланцы псковские, земские жалобщики, человек всего семьдесят. Невмоготу стало Пскову от обиды боярской, от произволу наместничьего. Посадил им Глинский на шею дружка своего князя Турунтая, роду Пронских.

И прямой Турунтай! Кричит-гремит, казнями стращает безвинно. Тогда и смирится, когда сцапает, ухватит что-нибудь. Что увидит, домой волочет.

Давно ли вздохнуть торопились свободно псковичи, когда по ихнему прошению убрала княгиня Елена из Пскова дьяка Колтыря Ракова. Дьяк тот новые тяготы и налоги на людей налагал и не столько на Москву, в казну государеву их посылал, сколько в мошну свою складывал. А тут – Шуйского ставленники явились, разорили их. На смену последним – Турунтай явился.