Дмитрий Нагишкин - Сердце Бонивура

О! Почему же нет никому дела до Вовки?

— Степушка-а! — закричал он, увидев в облаке пыли сосредоточенное, сердитое лицо сестры, с винтовкой за плечами скакавшей между Жилиным и Ниной.

Крик его потонул в топоте копыт. Никто не обернулся даже. Не слыхали…

Мимо! Мимо!..

Колонна так же внезапно кончилась, как появилась.

Вот скрылась она за поворотом. И если бы не облако пыли, оседавшее на землю и серым налетом покрывшее Вовку с головы до пят, можно было бы подумать, что отряд приснился ему.

Бодрость покинула Вовку. Он сел на обочине дороги и горько заревел. Между всхлипываниями он твердил себе:

— Вырасту… тоже буду партизаном! Буду!

Неслись партизанские кони. И не подозревали партизаны, что ждал их тут Вовка, что сквозь слезы он провожал их отчаянным взором. И не подозревала Степанида, что в этот час кончилось детство ее брата…

Неслись партизанские кони. Скакали партизаны мимо попутных деревень и сел. И, точно снежный ком, рос отряд, оттого, что новые и новые бойцы ожидали его в каждом селе, на каждом перекрестке и на хуторских тропинках и вливались в отряд.

Их было много.

И с каждым часом становилось все больше и больше.

Тосковал Алеша. Он не мог примириться с мыслью о гибели Виталия. Точно что-то оборвалось у него внутри, возникла какая-то зияющая пустота, томилось сердце, и ничто не могло отвлечь его от мыслей о Виталии. Говорить же с кем-нибудь о том, что не давало Алеше спать и гнало прочь все остальное, было трудно. А поделиться своим горем хотелось, чтобы хоть немного облегчить себя. «Таньче надо написать! Но как послать? Ладно, напишу, а пошлю, если оказия случится!» И он присел под дубок, вынув бумагу и карандаш.

«Здравствуй, сестренка! Пишет тебе Алеша, твой брат.

Не знаю, как и писать тебе о том, что случилось у нас в отряде. Да все равно от тебя не скроешь — не чужой ты человек, а я по тебе скучаю. Лучше сразу. Три дня тому назад белые захватили Виталия. Они мучили его. Когда не поддался он пыткам, они убили его. Виталя умер как красный герой. Никого не выдал.

Вот что случилось у нас. Не буду говорить о том, что испытывал я, когда увидел тело Бонивура. Одно скажу: не будет и не будет пощады белым. Эх, если бы пришлось свидеться с палачами его! Коли заведется во мне жалость, сам себя задушу, своими руками, чтобы наружу не вышла. Злой я теперь, Таня. Болит сердце так, что и не рассказать.

Пишу, а не знаю, когда перешлю тебе письмо.

До свидания, Танюша! О Виталии не плачь. Не плакать о нем надо, а бить белых гадов до последнего!

Твой любимый братишка Алексей».

Слезы застлали Пужняку глаза.

Цыган положил Алексею руку на плечо. Смуглая его ладонь была горяча. На темном лице углями горели налившиеся кровью от усталости и бессонницы глаза. Под Халкидоном рубился Цыган отчаянно, будто смерти искал, а когда наступило затишье, не спал, а, положив голову на скрещенные руки, вперил очи в густое, черное небо: не легко было ему идти по новой дороге… назад, к океану…

— Не надо, побратим! — сказал Цыган Алеше. — Успокойся.

— А я ничего! — ответил Пужняк, скрывая глаза от Цыгана. — Думаешь, плачу? Не такие мы, браток! — Он встал, одернул рубаху и, не оборачиваясь, ушел в кусты, пока не исчезли из виду люди. Лег там на землю, уткнув лицо в руки.

И пока не вернулся он таким, каким был всегда, Цыган не ушел с места, откуда видна была ему дорожка, протоптанная в высокой траве Алешей.

— Что писал-то? — спросил Чекерда Алешу.

— Так, для себя! — ответил Пужняк.

Чекерда взглянул на него живо и сказал горячо:

— Правильно, Алеша! Бери себе на заметку все… Такое время, паря, что одной головой всего и не упомнишь… А я вот плохо грамоте-то знаю. Иной раз и написал бы, да куда там!

Алеша смутился, хотел сказать, что писал сестре, а потом подумал, что Чекерда прав: стоило отметить следы этого пути отряда к морскому побережью с боями и победами, чтобы не забыли люди о тех, кто отдал свою жизнь за освобождение последних верст русской земли. «Что ж! — подумал Алеша. Запишу, потом Афанасию Ивановичу отдам, пригодится кому-нибудь!» Он сказал Чекерде и Цыгану:

— Давайте вместе держаться!.. Цыган — справа, ты — слева, а я — за коренного.

Чекерда обидчиво прищурился:

— А почто я слева?

— Ближе к сердцу! — отшутился Алеша, поняв невысказанную мысль Чекерды, и добавил: — Не в том вопрос, Кольча, кто справа, кто слева, кто с какой руки, а в том, чтобы стенкой держаться!

— А я ничего! — сказал Чекерда. — Давай!

Цыган же молча кивнул головой.

Чекерда шепотом спросил Алешу:

— А ты стихи не пишешь, Алексей?

— Виталя писал, а я не умею! — отозвался Алеша.

— Ох, написать бы! — вздохнул Чекерда и зажмурил глаза. — Про Виталю бы да про то, как мы белых расчесываем… Чтобы за сердце брало!

— Напишут! — сказал Алеша. — Напишут, Кольча!

По дитерихсовским сводкам выходило, что белые прочно удерживают линию фронта, противодействуя натиску Народно-революционной армии и опираясь на крепкий тыл.

От мистера Мак-Гауна Вашингтон потребовал точной информации. Она нужна была в Нью-Йорке, пока можно было еще сыграть на положении в Приморье. Японской информации Нью-Йорк не верил, потому что в Токио были заинтересованы в том, чтобы еще некоторое время поддержать на высоком уровне индексы фирм, наживавшихся на интервенции. Господин Канагава, вернувшись в Японию, заявил корреспондентам газет, что интересы японских фирм будут ограждены независимо от политической обстановки в Приморье и что деятельность их может продолжаться еще значительное время, так как режим Дитерихса крепок, как никогда. Канагава лгал, но он не мог не лгать… При известии о полной эвакуации японцев из Приморья акции Мицуи и связанных с ним фирм неминуемо должны были резко упасть, а потому следовало выгадать время, чтобы реализовать их на рынке мелким держателям, — пусть крах интервенции ляжет на их плечи. Мицуи ни при каких обстоятельствах не может терпеть убытки…

Мак вызвал к себе Паркера, Смита и Кланга.

Как всегда хмуро, он объяснил, чего он хочет от каждого. Он сказал Паркеру:

— Мне нужна точная информация, Эзра! Не для газет. Враньё исключается. Вы умеете видеть и слушать: вы расскажете мне о том, что вы видели и слышали. Ничего больше.

Когда перед Маком предстал Смит, консул, не поднявшись с кресла, обратил на него свои покрытые красными прожилками глаза.

— Не буду объяснять вам положение, которое в настоящий момент создалось. Эвакуация всех сил союзников из Приморья — дело ближайших недель. Но… те, кто связан с вами, не должны думать, что мы уходим навсегда. Наоборот. Они должны думать, что мы скоро вернемся. Как проповедник, вы посетите всю свою паству — в пределах досягаемости, конечно. Вселите в них веру, поддержите шатающихся: наши связи должны остаться крепкими и еще крепче, чем были. Форма Красного Креста поможет вам, если возникнут какие-нибудь случайности.