Дмитрий Нагишкин - Сердце Бонивура

— Тем лучше, товарищи! Быстрее управимся.

Все трое вышли из будки. Круторогие, поджарые серые волы отмахивались от оводов, гремя цепочкой, продетой через нос. Они были запряжены в долгую мажару, груженную жердями, концы которых свисали к земле. На жердях соблазнительно желтели десятка два дынь, распространяя тонкий, сладковатый запах. Пэн подошел к мажаре, взял одну дыню, переломил ее о колено и кивнул товарищам:

— Угощай! Моя тоже сильно пить хочу, шибко жарко сегодня!

Трудно было отказаться от ароматной дыни.

Волов отвели в лесок, к коню, который стоял с торбой на морде. Стали сгружать жерди и умаялись: жерди были длинные, сырые, гнулись и схлестывались. Борис покачал головой:

— Ты бы хоть поменьше нагружал, Пэн!

Пэн улыбнулся.

— Нет, меньше не могу! Твоя знай, чего искай, и то жарко… А если солдатка искай, его мало-мало жерди бросай, потом думай: «Какой черта моя такой работа делай? Ничего тама нету!» Моя солдатка дынька давай, его кушай, моя пускай… Так, не так?

Когда мажара освободилась, на дне ее Виталий и Борис увидели какие-то свертки. Стали сгружать их, Виталий развернул один и радостно охнул: в свертке, тускло блистая металлом, лежал пулеметный ствол. «А тут что?» И во втором свертке оказался пулемет. Американский «морлинроквель» и русский «максим». Это были солидные подарки отряду Топоркова, о которых Афанасий Иванович мог только мечтать. Пэн не забыл и о патронах к пулеметам: в мажаре уместилось пять тысяч патронов, в лентах и россыпью.

Пэн торопился.

— Это не мои волы. Один наша люди. Его волы скоро надо назад! — сказал он, поглядывая на солнце.

Не было причин задерживаться здесь и Виталию. Когда пулеметы были упрятаны в тайное отделение в телеге, Бонивур уселся на свое место, попрощавшись с Борисом. Уже с телеги он крикнул Пэну, забыв, что даже не поговорил с ним толком (а скоро ли вновь придется свидеться?):

— Пэн, ты где сейчас живешь? Что делаешь?

Маленький Пэн с хитрым видом сказал, хлопая бичом:

— А тебе как думай? Ну, моя скажи: тебе все равно догадайся нету! Наша люди мало-мало воевай учись, мало-мало партизанка есь. Эта машинка наша люди сама доставай один места!

— Себе-то чего не оставили?

— Наша много забирай. И себе оставь и товарища давай…

Виталий не стал расспрашивать Пэна. Если бы тот мог, он сам бы сказал, где партизанит, но Пэн ответил уклончиво, значит, так надо. Но и без слов Пэна Виталию ясно было, где учатся воевать китайские товарищи. Слухи о летучем отряде под Никольском, как видно, имели веское основание.

— Ну, понравилось тебе воевать? — весело спросил он.

Пэн легонько нахмурился.

— Понравись не понравись, моя не думай… Моя думай — это дело пригодися, а?

— Пригодится, Пэн! — сказал Борис, наблюдавший за разъездом друзей. Везде пригодится — и тут, у нас, и там, у вас дома… Буржуев везде бить надо!

Волы тронулись. Под их шелковистой серой шерстью задвигались тугие мускулы. Пэн улыбнулся в последний раз, сидя на доске, перекинутой через борта мажары, и вдруг его лицо застыло: исчез Пэн-партизан, и явился на его месте Пэн-возчик. Круто взял и конь Виталия, отдохнувший и застоявшийся. Скоро за деревьями исчезла будка проходчика, и замолк скрип больших колес мажары, доносившийся со шляха…

Вторая поездка Виталия на сто пятую версту дала отряду сто «лимонок» ручных гранат, незаменимых в ближнем бою.

Совета Топоркова Виталий не забыл. Он тесно сошелся со старыми солдатами Колодяжным и Лебедой, перенимая у них солдатский и житейский опыт, которым оба «дядьки» охотно делились с юношей, видя в нем внимательного слушателя и способного ученика.

В отряде немного подтрунивали над тем, как Виталий, точно заговорщик, таясь ото всех, задолго до побудки расталкивал спящего Колодяжного и исчезал с ним в прибрежном тальнике.

Нашлись любопытные, которые постарались выследить, куда они ходят. Панцырня, как ни любил он спать, только из-за того, чтобы удовлетворить свое любопытство, не поленился вставать пораньше и, сдерживая зевки, раздиравшие ему рот, и щуря слипающиеся глаза, спотыкаясь спросонья о коряги на пути, шел следом за Колодяжным и Виталием. Притаясь в кустарнике, смотрел, что они делают.

— Паря, — рассказывал он потом другим партизанам, — наш-то комиссар в школу ходит!

— Ну-у! Уж и в школу? Ему что там надо? Да какая летом школа?

Панцырня рассмеялся.

— А вот есть и летом! А учитель у него — Колодяжный.

— От брешет! — говорили Панцырне в ответ.

— Истинная икона, сам видел! — крестился Панцырня. — Старик-то ему камешек какой ни на есть подымет с поля, с травки, пальцем тычет: «Примечай, с какой стороны ветер дул. Эта сторона сухая, а эта — воложная!» К валуну какому подойдут, дедка и тут: «Глянь, говорит, как камень тебе север кажет. Тут-то чисто-гладко, а здесь мох растет. Мох, он завсегда с северной стороны растет, у дерева ли, у камня ли. А дерево, говорит, с холодной стороны меньше веток имеет, примечай!» Ну, прямо как колдун ходит. А Виталий за ним, рот раскрывши!

Панцырня давился от хохота. Но кто-то сказал ему:

— Чего смеешься? В городу-то этого, поди, не знают. Вот Виталий и учится. Не ты же его научишь! Ты сам, колода, в трех соснах заблудишься, а спросить не спросишь!

И Панцырня замолчал.

Скоро весь отряд узнал тайну Виталия. Однако, по молчаливому уговору, никто не заговорил с ним об этом. Колодяжного стали в шутку величать учителем. А к Виталию почувствовали уважение, видя его упорство и настойчивость, с которыми он стремился в стрельбе и рубке догнать своих товарищей.

Виталий избегал быть на виду. Когда говорил, памятуя наставление Топоркова, старался быть кратким и точным; когда находил какой-нибудь непорядок, не кричал, а приводил в пример Лебеду и Колодяжного, у которых и сам учился. Горожанин, он стал ориентироваться в лесу по звездам и солнцу, по мху на камнях, по траве и множеству примет, чему исподволь обучал его Колодяжный. Солдатская наука не хитра, но к ней нужны сметка, настойчивость, терпение, здравый ум и умение сознательно ограничивать себя во многом.

«Толковый», — решили про него в отряде.

Подпольная работа научила Виталия быть внимательным к мелочам, приучила его быть немногословным, но убедительным, она же развила в нем способность к обобщениям и умению заглядывать вперед. В отряде он больше слушал, чем говорил, и, почти не расспрашивая партизан, знал о каждом больше, чем они о нем. По отдельным фразам, по обрывкам разговоров, по намекам Виталий составил себе довольно ясное представление о прошлом каждого бойца. Только Панцырня вызывал у него настороженное ощущение, будто бы был у того какой-то тайный уголок в душе.

В отряде были крестьяне — амурские, уссурийские, забайкальские. Среди них много людей, у которых были кровавые счеты с белыми и интервентами.