Юрий Давыдов - Глухая пора листопада

А вообще специально и загодя я об этом не думал. Вот, например, считаю безумно дефицитным жанром в сегодняшней прозе исторический рассказ. Но точно знаю, что я в этом жанре работать не могу.

Ю.Б.: В ваших ранних книгах о русских революционерах в качестве действующих лиц оказывались не реальные исторические персонажи, а то ли их псевдонимы, то ли некие собирательные образы. Так, в романе «Март», выводя Дегаева и Судейкина, вы прикрыли их фамилиями Паутова и Порфирьева. А в Денисе Волошине хоть и угадываются черты и повадки известного народовольца Баранникова, но биографии и того и другого не во всем соответствуют. Однако уже в третьей книге трилогии о Василии Ярцеве – «Этот миндальный запах…» – вы во многом отошли от такого способа: Буренин и Ратко, Савинков и Трепов, Каляев и Крупская выступают под своими именами, хотя, казалось бы, прежний принцип представлял большую свободу для сюжетостроения. Что побудило вас к этим изменениям?

Ю.Д.: Вымышленный персонаж, конечно, предоставляет большую свободу, хотя я и тут старался придерживаться строгой системы исторических координат: герой – вымышлен, обстоятельства – нет. Но потом пришло ощущение человека, накопившего силенки и решившего попробовать их на настоящем. Свобода мне надоела, прискучила. Невымышленный, подлинный исторический персонаж стал интереснее. Нынче у меня с ним быстрее и лучше возникает внутреннее общение. И что очень для меня важно, живой, невымышленный человек всегда, на мой взгляд, успешнее сопротивляется шаблону, он не дает загнать себя в привычную литературную или историческую схему. Он сопротивляется заскорузлому литературному мышлению, он мне сопротивляется, – и это мне интересно.

Я считаю, что во всякой литературе, и в частности в исторической прозе, есть обязательный элемент: борьба с небытием, со смертью. И когда я работаю с невымышленным персонажем, я словно показываю кукиш смерти, воскрешая его. Это ощущение возникает уже тогда, когда просто назовешь человека его подлинным именем. В «Глухой поре листопада» даже третьестепенные персонажи – дворник, матрос, слуга – названы своими подлинными именами. Может быть, наивно так думать, по-моему, просто напечатанное через сто лет имя человека, некогда жившего, есть сопротивление смерти.

Да, это наивность, но она из тех, на которых многое держится.

Невымышленный персонаж со всеми подлинными обстоятельствами его жизни порой мешает построению сюжета, может снизить сюжетную напряженность. Мне, случается, нужно для сюжета, чтобы два персонажа встретились и между ними нечто произошло. А они не встречались никогда – и все тут. Конечно, я помню и знаю, что исторической прозе не запрещены некоторые смещения, отказаться от них было бы ненужным ригоризмом, а порой и недопустимым психологическим враньем. Но я все же к смещению прибегаю в редких случаях. Мне интереснее даже в этом плане помужествовать, побороться с материалом.

Ю.Б. : Внимательный читатель ваших книг о революционерах, я должен сказать, что от книги к книге ощутимо нарастало ваше знание эпохи в ее крупных и мелких проявлениях. Вы даже порой позволяете себе пококетничать этим знанием, можете употребить совершенно зашифрованное для нынешнего читателя выражение, например «ослопные свечи». Нарастание это шло и вширь – чувствовалось, что ваш интерес распространяется на все большие слои и прослойки тогдашнего общества, – и вглубь: увеличивалось понимание психологии тогдашнего человека и фигуры ваших героев становились объемнее.

Но не хочу скрыть и одного упрека. В ваших книгах не отражена или мало проявлена такая черта 70 – 80-х годов прошлого века: и сами реформы, и дух реформ, проведенных в 60-х годах, расковали, в частности, деловую инициативу, которая широко и разнообразно проявлялась как в промышленных и торговых капиталистических предприятиях, так и в многочисленных аферах. Эти явления были описаны и в некрасовской поэме «Современники», и в романах Писемского и Боборыкина. Дух хватки, дух смекалки веял над тогдашней Россией и не мог так или иначе не сказываться на помышлениях и действиях революционеров. Как вы сами полагаете, Юрий Владимирович, много ли еще необжитых вами мест на пространстве той исторической эпохи, которой вы занимаетесь? Не мешает ли всестороннему изучению и познанию эпохи то обстоятельство, что в основном ваше внимание направлено на народовольцев и их непосредственных противников – деятелей охранки?

Ю.Д.: То, что вы говорите, правильно. И четко соотносится с тем историческим периодом. Эта стихия влияла и на моих героев. Абсолютно недостаточно и лишь штрихами я коснулся этого момента в последней напечатанной вещи «На скаковом поле, около бойни…» в образе Яхненко. Но и в этом случае скорее рассказ, чем показ, и удельный вес мал. Согласен я с вами и в том, что неподнятой целины много, хоть и работаешь уже немало лет. Но и другое вступает в силу – нужно честно сознавать свои собственные силы, средства и возможности.

Ю. Б.: Несколько ваших книг посвящены видным деятелям народовольческого движения – Александру Михайлову, Дмитрию Лизогубу, Льву Тихомирову. Хотя все это люди с разными биографиями, с несхожими характерами, однако фон, атмосфера, окружение, в котором они действуют и проявляют себя, – более или менее одни и те же. Не возникает ли опасность самоповторения, применения одних и тех же писательских приемов? Что вы делаете, чтобы избежать этого? Всегда ли удается не пропустить на страницы новой рукописи, так сказать, «отработанный пар»?

Ю.Д.: Опасность, конечно, реальная. И я думаю, что в какой-то мере меня как раз спасают те самые «необжитые пространства» даже на моей делянке, не говоря уж обо всей эпохе. Все-таки и исторические, и психологические аспекты в моих книгах разные: в «Глухой поре листопада» – закат революционного народничества, рождение провокации как системы; в «Завещаю вам, братья…» – расцвет народовольчества, но не только это, но и его отражение в умах либералов; в повести о землевольце Лизогубе – нравственные колебания несостоявшегося террориста перед следующим страшным шагом на пути борьбы, гибель чистого альтруиста в окружении людей – отнюдь не злодеев, а просто исполняющих свою службу «по долгу чести и присяги».

Но я думаю, что представление, подобное вашему, может возникнуть у человека, прочитавшего все мои книги подряд. Все же я надеюсь, что повторы, если они и есть, – информационного порядка. Ведь я не могу рассчитывать на читателя, хорошо знакомого с общественно-политической историей России второй половины XIX века, и обязан в каждой книге дать какую-то долю информации о времени. Это затруднение, которое испытывает каждый работающий в нашем жанре. Нужно решать каждый раз: что известно читателю об эпохе, что неизвестно (какая-то толика знаний есть у каждого читателя). И неправильное представление об этом, неправильное решение этого вопроса приводит либо к пустотам, либо к перенасыщенности служебной информацией.