Георгий Марков - Строговы

Теперь уже слушатели не могли молчать, и камера наполнилась шумом от движения, вздохов и замечаний вполголоса.

Матвею не пришлось выслушать всю речь Беляева. Он все время отрывался к окну, к входным дверям в коридоре, напрягал зрение, прислушивался, – от его внимания зависело все.

«Только бы Антон не прозевал!» – думал Матвей, понимая, какую ответственность взяли они на себя.

Стали выступать другие. Не все одобряли речь Беляева. Речистый студент нападал на докладчика, легко бросал слушателям трудные, непонятные слова:

– Сторонники Мартова не отрицают классовой дифференциации и, как последовательные революционеры, стоят на точке зрения необходимости вовлечения в партию всех сколько-нибудь революционных элементов. Сторонники Ленина хотят превратить партию в касту. Мы хотим сделать ее массовой и этим придать ей силу. Даже ребенку понятно, что чем больше членов партии, тем она сильнее.

– Да, если эти члены преданы партии и работают! – почти крикнул кто-то, перебив оратора.

– Это неважно. Число и само по себе имеет значение, – нашелся оратор.

Собрание заволновалось.

– Товарищи, не забывайтесь! – предупредил Беляев. – Надо соблюдать тишину.

В камере стало душно. Лампа чадила, и свет ее с каждой минутой блекнул.

Вслед за студентом выступил машинист. Речь его была не бойкой, но Матвей слушал ее со вниманием, позабыв смотреть на фонарь.

– Странно мне было слушать товарища Горского, – говорил машинист, – плохо он знает жизнь. Еще хуже видит ее. По его выходит: зазывай в партию кого попало, лишь бы сочувствовал ей. А работать кто будет? Мы ведь партию создаем не для сочувствия. Нам борьба нужна. А как же бороться без дисциплины? Верно Мирон сказал – это будет не партия, а кисель. Разброд один, и только! Тут, скажем, надо какое-нибудь задание партии исполнять, жизнь свою, может, за это положить, а наши члены партии в ответ: это мы не можем, мы ведь, мол, только сочувствуем. Какая это будет партия? С такой партией нам еще сотни лет гнуть спину перед царем и хозяевами. А нам, рабочим, товарищи, и так уж невмоготу. Хватит! Я так, Мирон, думаю.

Матвею понравилась речь машиниста.

Сильным порывом ветер ударил в окно, где-то загремели водосточные трубы.

Матвей взглянул в окно и обмер. Вышка, на которой стоял Антон, потонула в темноте. Фонарь не светился.

«Прозевал! Может быть, давно уж», – пронеслось в голове у Матвея.

Он бросился к двери в камеру, махая руками, и хриплым голосом крикнул:

– По местам! Скорее по камерам!

Без суеты люди хлынули в коридор. Прежде чем запереть камеру, Матвей еще раз взглянул в окно: на вышке свет то загорался неровным, скачущим пламенем, то потухал.

«А! Видно, фонарь погас, спички Антон жжет», – догадался Матвей.

– Назад! Все в порядке! – крикнул он с облегчением.

Собрание продолжалось.

Но Матвей не отвлекался теперь. Он смотрел на фонарь вышки и, как испуганный лось, ловил ухом каждый шорох.

Спор длился до пяти часов. Продолжать собрание становилось опасно. Матвей подозвал к себе Беляева.

– Тарас Семеныч, светать скоро будет.

– Кончаем, кончаем, Захарыч.

Спорщики были непримиримы. Тюремные условия не давали развернуться страстям по-настоящему. Люди воздерживались от громких возгласов, от шума, но возбужденные лица говорила о том, как сильно волнует их все происходящее на собрании.

Радость охватила Матвея, когда он увидел, что большинство поднятием рук голосовало за предложение Беляева.

«Народ чует, где правда», – подумал он.

За предложение студента Горского подняли руки только три интеллигента, разжалованный офицер и гимназист.

Юнца почему-то Матвею стало жалко, и он подумал:

«Эх ты, дурашка, не туда суешься».

Разошлись быстро и бесшумно.

Матвей закрыл последнюю камеру, прошелся по коридору, присматриваясь, не осталось ли на полу бумажек, окурков, и, когда закончил обход, почувствовал во всем теле усталость.

Но сознание того, что он сделал что-то хорошее, наполняло его никогда еще не испытанным чувством гордости за себя. И он, позабыв о времени и усталости, ходил по коридору до самой смены.

В конце октября подпольный комитет большевиков вынес постановление об организации побега Беляева и возложил это дело на Соколовского. В его распоряжение были выделены деньги, люди, адреса явок и паспорта.

Соколовский не замедлил привлечь к себе на помощь Матвея с Антоном. В течение месяца они, при содействии самого Беляева, разработали более десятка планов побега. Но все эти планы не давали гарантии полного успеха и потому не удовлетворяли ни самого Соколовского, ни партийный комитет.

Побег Беляева откладывался.

Почти две недели изо дня в день, из ночи в ночь бушевала вьюга. Низкие тюремные постройки замело снегом, а возле палой образовались высокие, затвердевшие сугробы.

Тюремные дворы забило снегом чуть не вровень с крышами бараков. Арестанты на прогулках вязли в снегу по колено.

Ранее город выделялся на снежном поле чернотой своих строений, теперь как будто дымился из-под земли.

В эту сгинь-непогодицу в губернию принесла нелегкая из Петербурга товарища министра юстиции.

В любой день товарищ министра мог посетить арестантские роты, но показать ему тюрьму в таком виде было нельзя.

Предусмотрительный Аукенберг отдал приказ: как только стихнет метель, выгнать из бараков всех арестантов и в один день очистить от снега тюремные дворы.

И вот наступил тихий ясный день. Арестантов вывели из бараков и, вооружив лопатами, метлами, досками, заставили сгребать снег. На каждый барак отрядили по нескольку лошадей вразнопряжку.

Сгребаемый арестантами снег вывозили со дворов на отвалы. Возложить эту работу на арестантов боялись. Начальник тюрьмы приказал вывозку снега поручить надзирателям.

Когда Матвей, получив на конном дворе трое саней с коробами для снега, подъехал к арестантам своего барака, он увидел Беляева. И хотя это было очень некстати, он удивился вслух:

– И Беляев тут!

Антон не знал Беляева. Ему очень хотелось, чтобы Матвей показал этого человека, о котором он слышал столько хорошего, но спросить было рискованно, и он молча стал рассматривать арестантов, стараясь угадать, кто же из них Беляев.

А Беляев стоял позади других и смотрел на Матвея безотрывным, сосредоточенным взглядом. Этот взгляд говорил красноречивее всяких слов. Жизнь представляла удобный случай, и было бы преступлением не использовать его. Матвей выскочил из короба, политические сразу же оттиснули его в сторону, где стоял Беляев. Сделано это было, очевидно, намеренно, потому что в ту же минуту Матвей услышал голос Беляева:

– Захарыч, действуем?