Николай Задорнов - Золотая лихорадка

Пришли китайцы, и один из них, огромного роста и носатый, сказал Кате:

– Шибко красива!

У Федосеича сосало под ложечкой. Он вспомнил, что Очкастый обещал принести банку спирта. Ему казалось, что он уж неделю не пил, хотелось выпить совсем немного, так себе, побаловаться.

Китайцы поели рис и лапшу и разошлись. Катя сказала отцу, что пришьет новые пуговицы на куртку.

– Ну, заходи! – сказал вдруг отец.

Катя оглянулась. Широко улыбаясь, с ней поздоровался Славный Дяденька.

На миг только пожалел Федосеич, что дочь опять увидит отца своего пьяным.

Старик быстро захмелел.

Толстячок с мягкими руками все улыбался Кате. Лицо его как мятая подушка, казалось дряблым, тяжелые щеки в угрях кажутся дырявыми, как пемза. Когда он снимал очки, глаза оказывались мутными и колючими, немного навыкате, чего за очками не было заметно.

– Бывают разжалованные чиновники? – спросила Катя.

Толстяк затряс головой. Он поднял плечи и не знал, что ответить.

– Наверно, бывают!

– Купцы банкроты! – пробормотал Федосеич. – Офицеров разжалуют. Наверно, и у ярыг чин отбирают, если провиноватятся.

Федосеич свалился и быстро уснул. Катя укутала его. Повесила куртку, наставила над постелью отца легкий бязевый полог, подоткнула края под кошму, на которой он лежал.

– Посиди! – попросил Толстяк. – Ты доставляешь мне наслаждение своим присутствием…

Катя знала, что Очкастый умный человек и хороший рассказчик. От него много нового она слыхала. Он всегда приветливый и веселый.

Катя присела и захихикала от удовольствия. Она никогда и слов таких не слыхала.

Очкастый погладил ее по руке.

– Катюша! Какое у тебя красивое имя! Екатерина! Императорское имя!

– Большое спасибо вам! Ну, мне пора…

– Я тебя провожу! Я бы отсыпал тебе золота! Много золота!

Они вышли из ограды, окружавшей фанзу. Отойдя подальше, он встал на тропе, не пуская Катю.

– Катя! – воскликнул он.

На миг в уме Кати мелькнуло какое-то смутное подозрение. Она насупилась.

– Я тебе давно хочу сказать: старики Кузнецовы не такие люди, как ты думаешь. Если бы я был молод, я бы тебя свез в город, и ты жила бы у меня как царица, ходила бы в бархате и ела на серебре.

На нее сильно пахнуло водкой. Запах этот не был отвратительным для нее. Было в нем даже что-то родное, свое, привычное. Ей стало жаль Советника, он показался ей слабым и хвастливым.

– Пустите-ка, я пойду! – сказала она.

– Ну, что ты надулась? У тебя ведь скоро свадьба? Так уж лучше до твоей свадьбы приди ко мне и уйдешь с приданым! Я же знаю, ты хочешь поклонения себе! Ты ветреная девчонка! Конечно, Василий – сын президента! Сын! Но никто не узнает! Даже Камбала. А отец твой…

– Отец? – спросила она с удивлением.

Катя побежала.

Очкастый снял очки, громко хмыкнул, отхаркнул и закрыл лицо руками, потом он посмотрел ей вслед из-под ладони.

– Ну, что ты к ней вяжешься? – раздался из палатки густой бас Дяди.

– А что тебе?

– Я тебя спрошу «что»!

– С тех пор как ты перестал управлять прииском, ты все забыл! Ты только хочешь вернуть свое богатство и мчаться в Иркутск. Ты забываешь, кем ты был.

– Девка просватана, куда ты лезешь! Василий ее любит! А кто ты ей?

– Мне хочется сказать: «Ппрезидент! Ты умный. Так я твою невестку купил! Кто устоит в мире против золота?»

– Кому ты это говоришь?

Дядя был управителем частных приисков купца Фейгина на Лене и проворовался. Теперь он ждал из Иркутска своих друзей. Они должны были привезти игральные карты, лекарства и врачебные инструменты.

– Ты спишь и видишь, как бы отомстить Фейгину, – сказал Советник, – и уже не помнишь, что был когда-то мужчиной.

– Идиот! – ответил Дядя. – Иди лучше к Анфиске. Там твое место. Она тебя выпотрошит…

– Ты еще не знаешь, где мое место! – сказал Толстяк с пьяной заносчивостью.

Катя вернулась домой. Егор спросил:

– Советник был у отца?

Катя взглянула испуганно.

Многие люди, проникавшие на прииск, не правились Егору. У них было право рубить лес и мыть пески. Не было причины гнать их прочь, запретить им входить в общество. Он знал, что должен быть справедливым для всех. Он ждал, что вот-вот что-то может случиться. Но из городских многие были несчастны и сломлены жизнью. Егор пускал их, чтобы могли поправиться, опомниться и вернуться к привычной для них жизни с новыми силами.

Дуняша гнала лодку протоками, с силой толкаясь в илистое дно. Дочь охотника, выросшая на реке и в тайге, ходившая с отцом не раз на промысел, она не хуже любого мужика правила парусом и гребла. У нее глаз и чутье охотника. В лодке с собой бабьи наряды в сундучке, мешок из клеенки со всякой всячиной, корзина с едой, бутыль с медком и бочонок с квасом. Есть котелок и чайник, но всю дорогу Дуня ничего не варила и не ела горячего.

В Тамбовке заехала к матери, взяла Шарика – отцовскую охотничью собаку, оставила двоих младших ребятишек и вольной девкой почувствовала себя. Войдя в острова, она уверенно брела среди путаницы множества проток. Кроме гольдов, редко кто мог тут разобраться. Дуня помнила, как еще девчонкой впервые попала сюда.

Найдя большую протоку, о которой рассказывал ей Илья, она достигла озера. Перегнала плот с двумя гребями из бревен, которые ворочали две семейские бабенки в кичках. Рулил старик. Везли стог сена и двух лошадей. Посреди озера торговый баркас стоял на якоре. Знакомый кривоногий приказчик с большими ушами смотрел на одинокую женщину в лодке. Солнце клонилось и просвечивало его большие уши, они были как красные лопухи или осенние березовые листья. Встретилась лодка с тремя личностями, которые что-то прокричали.

Чувствуя, что прииск недалеко, Дуня остановилась на мысу, умылась, причесалась, достала чистый платок и белую кофточку и поела вишни, открыв калифорнийскую банку своим охотничьим ножом.

За мысом виднелась крыша какого-то строения. Пришел человек с усами и чубом, торчавшим из-под шляпы.

– К отцу или к мужу? – спросил он.

– К мужу! – ответила польщенная Дуня.

– До чего женское сословие нынче становится отчаянное! – удивился Гаврюшка, заметив в лодке двуствольное ружье.

– Много проезжает женщин?

– И с мужьями и одни едут к мужьям. Как способится в хозяйстве – так и едет мыть.

Шарик зарычал, как только чужой человек приблизился к лодке. Дуня встала и выбросила наполовину недоеденную банку дорогого компота в воду. Доедать при чужом неприятно, приглашать его к еде – неприлично.

– Собака хорошая! – сказал Гаврюшка, настороженно оглядываясь, не скрывается ли где-нибудь в траве еще кто-то, кому принадлежит и это ружье, и все умело сложенное охотничье снаряжение.

– Как же, это дворняга! Лучшая порода! И тятя мой здесь же на прииске, – сказала Дуня. – А муж-то Бормотов Илья.