Павел Федоров - Синий шихан

– Ее грех велик, а мой, отцовский?.. – Сдавив стременами конские бока, пустил коня наметом. На твердом степном шляху хлестко гудели подковы, ветер свистел в сухом ковыле. Перед тугаем поехал шагом – от самого себя все равно не ускачешь – куда ты, туда и твои грехи… А за ним был такой, что даже на исповеди от бога утаил… Сутуло горбясь в седле, Петр гнал прочь нахлынувшие воспоминания, и чем быстрей приближался тугай, тем тоскливей становилось на душе. Сумерками наплывал прибрежный лес. Под ногами утомленного коня, рысцой сбежавшего с пригорка, густо зашуршал влажный осенний лист. На обнаженных сучьях кряжистых осокорей и ветел чернели клочья гнезд и стаи голосистых галок. Где-то тут, совсем близко, под старой, дуплистой ветлой, и его, Петра Лигостаева, незримый, но памятный грех… Здесь весной прошлого года последний раз встретил Липку Лучевникову. Она рвала на песчанике сочные столбунцы, а он коней путать привел. Не сама ли она подстроила эту встречу?.. Тянулось это годов пять. Привез он тогда овдовевшей Олимпиаде мужнину казачью справу. Все началось с обоюдной горести, с чарки поминальной, с бесед душевных, а как кончилось? Чем скорей подрастали дети, тем стыдней было смотреть им в глаза. Какой уж тут суд! Рванул коня и снова поднял галопом, клонясь к передней луке, скакал до самого брода, знал, что нечем ему обрадовать мать Маринки, жену свою кровную, Анну Степановну.

Дома, когда рассказал о Маринке, Анна Степановна ахнула, упала на подушку с перекошенным лицом, да так и застыла в параличе. Больше недели, как немая, мычала и покачивала головой, а там ей и совсем стало плохо. Пришлось сообщить Маринке. Поникла она своей гордой, красивой головой, корила себя за все большие и малые грехи, упросила Кодара перекочевать на старое место, ближе к станице, ближе к умирающей матери.

Пришла к ней Маринка и долго стояла на коленях около больной. Сжималось сердце от гнетущей тоски и боли, а слез не было, словно давно их выплакала… Сноха Стешка смотрела на нее, как на прокаженную. Невыносимо стало оставаться в доме, голову негде приклонить. Зло, грубыми словами корил ее в письмах брат Гаврюшка. Не выдержала, ушла в аул. Но каждый день приходила оттуда к матери. Кодар провожал до берега и дожидался в кустах ее возвращения. Так продолжалось почти месяц.

То ласкова была Маринка к Кодару, то молчалива и холодна как лед. И вот однажды будто солнечный луч коснулся и начал растапливать ее оледенелую душу. Скоро она должна была стать матерью.

Владимир Печенегов, узнав, что Маринка убежала от мужа, после недельного пьянства, зайдя к мачехе, сказал:

– Слыхала про невестушку, а?

– Немножко, – сухо ответила Зинаида Петровна, хотя в действительности знала все подробности.

– Это непостижимо! В первую же ночь у муженька вытянули из постели жену. Да он что – пигмей, а? Но она-то! – Владимир, шагая по комнате, размахивал руками и хлопал себя по бедрам. – Ее теперь без церемоний можно…

– Перестань, Володя. Она, миленький мой, уже другому досталась, – сокрушенно вздыхая, сказала Зинаида Петровна. Она не могла забыть Кодара, ревновала и злилась.

– Кому другому?

– Ему и досталась… Забыл, что ли?

– Тому конокраду? Ну это уж совсем противоестественно! Я бы на месте мужа поехал и забрал на всех законных основаниях…

– Скажи спасибо, что с тобой не случилось это.

– Ну, уж извините! Я не такой!

– Володя, замолчи, тошно слушать… Получил плетью и помалкивай.

Зинаида Петровна, охваченная мстительным чувством, задела его за живое.

– Ничего, я свое возьму! – Владимир хрустнул трубкой, разломив ее пополам, швырнул в угол, повернулся и ушел.

– Весь в папашу, бешеный! – крикнула вдогонку Зинаида Петровна.

Она сразу же раскаялась в неосторожных словах, но было уже поздно.

Полчаса спустя Владимир сидел у Кирьяка во флигеле и пил рюмку за рюмкой. Вскакивая, бегал по комнате из угла в угол, возбужденно, со злобой говорил:

– Я офицер! Дворянин! А меня… Если товарищи узнают, что Печенегов был бит простой деревенской девкой!.. Душа моя отмщения жаждет!..

– На дуэль, что ли, хочешь вызвать? – насмешливо спросил Кирьяк. – Тебе, батенька мой, пора в полк ехать, хватит!..

– Нет! Я должен одно дело совершить!

– Оставь, сам же виноват… Давай-ка, Володенька, другое совершим: заложим в кошевочку пару вороных, да на Урал рыбку ловить… Привольно! Казачков с бредешком пригласим. Кутнем последний разок, да и с богом в Оренбург. Я тебя до Зарецка провожу… А про эту девицу забудь. С такой, брат, хлопот много. А хороша! Слов нет, хороша! На коня сядет, будто дева Орлеанская… Да и он ей под пару, хоть и басурман… Раньше, брат, за такие дела ему бы голову отрубили, а ей подолец на голову завязали да высекли… Но теперь другие времена. Захотела – и сбежала от мужа, и ничего не поделаешь…

– Ну ладно… рыбачить так рыбачить!.. Зови Афоньку-Козу, он места знает и бредень притащит, – согласился Владимир. – Только имей в виду, я все равно что-нибудь придумаю.

– Ты мастер на выдумки… Помню, как жеребят таврил каленым железом, когда они тебя на землю сбрасывали, кошкам хвосты рубил клиночком. Такой забавник!.. Но она-то не кошка, смотри! Давай собираться…

– Я из нее русалку сделаю, – гаденько улыбаясь, проговорил Владимир и ушел.

После обеда запрягли лошадей, наложили в кузов тарантаса вина, закусок и поехали к устью реки Бурти, впадающей верстах в пяти от станицы в Урал. На этом месте ежегодно за счет казны строился деревянный мост. За проезд взималась особая плата. Вместе со сторожами Афонька соорудил в устье Бурти городьбу, ловил рыбу и снабжал ею всю семью и Гордея Севастьяновича. На рыбалку Афонька собирался с большой охотой. Починив бредень, он свалил его в лодку и поплыл к мосту. Гремя сапогами, поднялся по крутой дорожке, чтобы захватить моток веревок в сторожевой будке, и неожиданно лицом к лицу встретился с Маринкой.

На мосту никого не было. Двое сторожей и молодой казачонок суетились около лодки.

– А, дева Мария! – загораживая дорогу, проговорил Афонька. Нагловатыми, бесстыжими глазами он ощупывал Маринку с ног до головы.

Маринка хотела молча обойти его, но он, растопырив руки, шагнул в ту же сторону.

– Ходу нет, денежки платить надо.

– Не дури, – поправляя на плечах пуховый платок, сказала Маринка.

– С тебя возьму особую плату. Потому как ты бабочка тоже особенная, за купцом была, наверное, стала богатая… Зайдем в будочку, я те квиток выпишу…

Тряся козлиной бородкой, Афонька захихикал и, протянув руки, попытался обнять растерявшуюся Маринку. Она пятилась назад, а он наступал, намереваясь прижать ее к перилам, приговаривая:

– Заходи, а то все равно не пущу на ночь глядя, а потом провожу. А то, не ровен час, встретятся волчишки, напугают…