Михаил Загоскин - Аскольдова могила

– Нет, дитятко! Это так, забрано досками. Тут мой чуланчик, – продолжала Буслаевна, порастворив дверь, которую Тороп сначала не заметил; в нем стоят, вон видишь, скрынки, ларцы, всяка всячина…

– А это, никак, выход в другие сени?

– Нет, Торопушка, – отвечала Буслаевна, притворяя дверь, – это поставец с моею посуденкою.

– А эта дверь куда? – спросил Тороп.

– В другую светелку. Тут живет теперь одна гостья, которая недавно к нам пожаловала.

– Гостья? Откудова, мамушка?

– Не издалека, Торопушка. Э, да знаешь ли что? Не позвать ли нам ее? Авось твои песенки развеселят эту горемычную.

– А что, разве она грустит о чем-нибудь?

– Да так-то грустит, что и сказать нельзя! И день и ночь охает да стонет, только и слышу. Поверишь ли, на меня тоску нагнала. Стану уговаривать: куда те – и слушать не хочет! А уж плачет, плачет – как река льется.

– Да о чем это она, сердечная, так надрывается?

– Кто ее знает? То поминает об отце, то о каком-то женихе; иногда примется молиться, только не по-нашему. Уж она причитает, причитает – и каких-то святых угодников, и какую-то пречистую деву. Как я ни слушаю, а в толк не возьму. Только всякий раз, как начнет молиться, у меня от сердца отляжет: знаю, что после этого часика два даст мне вздохнуть; уймется плакать, как будто бы ни в чем не бывало; а там, глядишь, опять за слезы; да как расходится, так беги вон из светлицы. Попытайся-ка, Торопушка, распотешить эту заунывную пташечку; ведь ты на это горазд. Бывало, мне иногда на старости сгрустнется, а как ты придешь да примешься сказки рассказывать иль затянешь плясовую, так я…

– Так ты, мамушка, – прервал Тороп, – хоть сама плясать, так впору?..

– А что ты думаешь? Право, так. Смотри же, мой соловушко, не ударь себя лицом в грязь!

– Постараюсь, мамушка.

Буслаевна отодвинула железную задвижку, которою была заперта дверь в другую светлицу, и сказала ласковым голосом:

– Поди сюда, моя красоточка!.. Да полно плакать-то! Погоди, авось мы тебя развеселим… Ступай небось!

В дверях показалась девушка в голубом покрывале, и, прежде чем она успела вскрикнуть от радости и удивления, Тороп, к которому Буслаевна стояла спиной, подал ей знак, чтоб она молчала.

– Ну, вот видишь ли, – продолжала Буслаевна, – лишь только взглянула на этого детину, так уж тебе стало веселее? То ли еще будет! Дай ему развернуться: ведь такого балагура, как он, во всем Киеве не отыщешь. Садись-ка, светик мой, садись-ка и ты, Торопушка, да спой нам что-нибудь.

– Изволь, матушка, споем, – сказал Тороп, садясь на скамью против Надежды. – И если ты, красная девица, – имя и отчество твое не ведаю – до удалых песен охотница, так авось мое мурныканье придет тебе по сердцу.

Бедная девушка не смела приподнять своих потупленных глаз; она чувствовала, что в них легко можно было прочитать все тайные ее помыслы: ее радость, страх, нетерпеливое ожидание и надежду.

– Ну что ж, Торопушка, – сказала Буслаевна, – о чем задумался?

– А вот сейчас, мамушка, авось эта песенка развеселит твою заунывную красавицу.

Тороп откашлялся и начал:

– И, полно! – прервала Буслаевна. – Что это за песня? Да от нее тоска возьмет. Не правда ли, моя красавица?

– Нет, мамушка, – отвечала тихим голосом Надежда, стараясь скрывать свою радость, – песня хороша.

– Да изволь, Буслаевна, – сказал Тороп, – за этим дело не станет, споем и другую:

– Эх, нет, Торопушка, – прервала опять Буслаевна, – да это все на тот же лад. Послушай-ка! Мне Вышата сказывал, что ты в последний раз в Рогнедином тереме спел ему какую-то прелюбезную песенку. Ну-ка, мой соловушко, спой нам ее!

– Пожалуй, мамушка! Дай только припомнить… да, да!.. Ну, слушай же, да только слушай всю. Ведь песня без конца, что человек без ног: и хорош и пригож, а все назовешь калекою… Кой прах, вовсе начало запамятовал!

Тороп призадумался; поглаживал свой широкий лоб, запевал потихоньку на разные голоса, топал ногою от нетерпения и вдруг вскричал с радостью:

– А, вспомнил, вспомнил! Только смотри, Буслаевна, не мешай, а не то я вовсе петь не стану. Ну, слушайте!

Тороп перестал петь и, взглянув с приметным беспокойством на перегородку, сказал:

– Что это, Буслаевна? Уж нет ли кого в этом чуланчике?

– И, что ты, светик! Кому там быть?

– Мне послышалось, что там скрипнули дверью.

– Какою дверью?

– Не знаю, мамушка; только, власть твоя, нас кто-то подслушивал.

– Уж не кот ли мой проказит? – сказала Буслаевна, вставая. – Ну, так и есть! – продолжала она, взглянув за перегородку. – Брысь ты, проклятый! Эк он к поставцу-то подбирается!.. Вот я тебя!.. Брысь!

– Ну, мамушка, – прервал Тороп, – видно, твой кот ученый, и лапы-то у него не хуже рук. Дверцы в твой поставец были заперты, а теперь, смотри-ка, крючок вынут из пробоя и они только что притворены. Ну, нечего сказать, диковинный кот!

– Ах ты балагур, балагур! – промолвила Буслаевна, стараясь улыбаться. – Чего не выдумает? Уж будто бы мой кот снял крючок с пробоя. Что и говорить, смышлен-то он смышлен, а уж озорник какой: чуть что плохо лежит, так и его! Ономнясь полпирога у меня съел, а третьего дня…

Тут Буслаевна принялась рассказывать, как этот кот заел двух цыплят и задушил ее лучшего петуха.

– Ох этот кот!.. – прошептал про себя Тороп. – Уж полно, не этот ли? – прибавил он, увидя входящего Вышату.

– Здорово, Буслаевна! – сказал ключник. – Ба, и ты здесь, моя заунывная пташечка?.. Ну что, поразвеселил ли вас этот пострел Торопка Голован? Тебя, моя красоточка и спрашивать нечего: стоит взглянуть. Ай да Торопушка! Молодец! Смотри пожалуй, да она веселехонька! Видно, знал, чем распотешить, коли эта горюнья унялась плакать!